Однако в этой работе, где слишком тесно пришлось соприкасаться небольшому кругу лиц, отрицательные черты характера В. И. особенно давали о себе знать. В частности, и я отказался от совместной работы с ним и по должности заведующего финансовой частью, и в качестве заместителя директора. После моего отъезда из Берлина я знал, что отношения эти все более заостряются. В результате, после восьмилетней работы, в которой Ясинский проявлял удивительное умение изыскивать для института и материальную, и правовую помощь, он был вынужден покинуть пост директора.
Но остальному персоналу совета института оказалось легче свалить Ясинского, чем его заменить. Институт захирел во всех отношениях.
Сам же Ясинский в последние годы жизни сильно болел, преимущественно — сердцем. Он несколько раз приезжал в Чехословакию лечиться в Подебрадах. Вместе с тем он пострадал и материально. Он сумел в момент ссылки провезти за границу довольно приличные деньги, но распорядился с ними несчастливо, предоставив их взаймы лицу, которое их не возвратило. Судебный иск слишком затянулся, и к болезни присоединилась материальная нужда. Передавали, что Ясинский настолько плох, что опасаются за его умственное состояние.
Впавший в нужду Ясинский скончался в Берлине, в больнице «Шаритэ»
[259].
Крупный человек, умевший проявлять железную волю, несокрушимую энергию и кипучую деятельность, ушел раньше времени, в возрасте пятидесяти с небольшим лет, не проявив полностью тех возможностей, на которые он был способен, и недостаточно оцененный окружающими, из‐за деревьев часто не видевшими леса.
О В. И. Ясинском будет еще не один раз упоминаемо.
Приезд немцев
От имени Союза научных деятелей или, во всяком случае, в связи с ним принимались совместные шаги по защите высшей школы от разрушения.
Весной 1920 года в Москву прибыла из Германии группа ученых инженеров. Они были командированы разными предприятиями для разведки о том, что, собственно, происходит в России. Тогда за границей, в том числе и в Германии, еще сомневались, и чистую правду принимали за злостные измышления эмиграции.
Прибывших инженеров в Москве встретили способом, ставшим затем трафаретным для наивных заграничных расследователей, приезжавших без знания языка и без знакомств для выяснения русской деятельности: они попали в надлежащие советские руки, и им показывали лишь то, что следовало… Немцы были легко одурачены, и впечатление о советском рае у них создалось благоприятное.
Случайность привела одного из них к встрече с ранее ему знакомыми русскими инженерами. Те приподняли занавес… Немцы были поражены. Попросили устроить им собеседование с широкими кругами профессуры и ученых на тему об истинном положении России.
Наш профессиональный союз устроил необходимое собрание. Мы тоже были тогда еще несколько наивными: думали, что через посредство этих инженеров откроем глаза Европе и миру на российскую действительность. Собралось нас — около ста человек — в большой физической аудитории Московского университета. Все люди, смело приготовившиеся говорить правду.
Ждем час, другой… Нет немцев!
Так и разошлись, не увидев их.
Только позже, из письма одного из них, мы узнали, в чем было дело. Оказалось, что рано утром в этот день им подали поезд для возвращения в Германию. И недвусмысленно дали понять, что этого случая для возвращения на родину им никак нельзя пропустить…
Но и с нами тогда еще церемонились: никаких репрессий за это собрание не последовало.
Петиции
Тем не менее профессура все же проявляла сопротивление разрушительным мерам Наркомпроса, но делала это с чисто профессорской наивностью посредством составления петиций к власти.
Первая из петиций была составлена весной 1920 года от имени представителей разных московских учебных (высших) заведений. Петиция предназначалась для подачи Ленину и была составлена в корректнейших тонах; все же в ней говорилось о гибельном положении высшей школы. Двойственность Ленина еще не была общеизвестной. Многие верили в то, что Ленин, де, не все знает и что не он сам других, а кто-то другой его вдохновляет на разрушение русской культуры.
Петиция была отпечатана, подписана и передана, как и надлежало, ректору главного высшего учебного заведения, — Московского университета. Эту должность в ту пору замещал М. М. Новиков.
Но не то Новиков предпочитал не торопиться, не то действительно трудно это было, а только приема делегации профессуры, которая должна была вручить Ленину петицию, все не назначалось. Тем временем у М. М. Новикова вышла неприятная история: возвращаясь после вечернего заседания на велосипеде домой, он столкнулся с другим велосипедистом, упал и повредил себе ногу. Новикова уложили почти на месяц в постель.
Петиция тем временем мирно покоилась в письменном столе у Новикова, размноженная в нескольких экземплярах, и явно устаревала. События шли своим чередом, и то, против чего был смысл протестовать два-три месяца назад, было уже изменено и заменено другими поводами для протеста.
В это время было собрано заседание в расширенном составе правления нашего профессионального союза. Присутствовал на нем, между прочим, и Максим Горький: тогда он — по крайней мере, в Петрограде — как бы возглавлял дело покровительства ученым.
Вызвал я его на балкон и рассказал о нашей неудаче с получением приема у Ленина для подачи ему петиции.
— Не можете ли вы, Алексей Максимович, нам в этом помочь?
Горький поморщился:
— Знаете, профессор, я как раз сейчас поссорился с Ильичом… Не совсем мне удобно!
Он подумал.
— Впрочем, я это устрою! Пришлите мне сегодня же, к пяти часам, вашу петицию. Я дам ее сначала Ильичу прочитать. Тогда он назначит прием.
Я немедленно поехал к М. М. Новикову, который все еще лежал. Он дал мне ключ от письменного стола, и я достал экземпляр петиции. Тотчас же она была доставлена Горькому. Потом мы узнали, что Горький в этот же вечер побывал у Ленина, передал ему петицию.
Но приема наша делегация так и не получила.
Позже под влиянием новых фактов еще составлялись три петиции, но за стены школ они не вышли. Некоторые профессора, с изрядной наивностью, сами себя утешали:
— Все это важно для истории! Историки узнают по петициям, как мы защищали высшую школу и науку.
— Это наивно! — возражал я.
— Почему?
