Мы хорошо знали, чего стоят большевицкие обещания «почти автономности». После нашего вступления ничего не будет стоить переделать все, как угодно. Снова решили сохранить свои позиции и в союз не идти.
Однако всякие материальные поблажки, даваемые союзом для соблазна научных деятелей, увеличивали число перебежчиков.
Весной 1922 года Наркомпрос сделал новую попытку — повлиять на наше честолюбие. Был оглашен список нескольких лидеров профессуры, которым предлагалось занять высокие посты в союзе (этой чести удостоился и я).
Мы все же не пошли.
Когда и это не увенчалось успехом, Наркомпрос в апреле 1922 года издал распоряжение о насильственном зачислении всех научных деятелей в состав союза.
Против насилия мы были, конечно, безоружны и без особых протестов приняли этот факт к сведению.
Однако последующие месяцы эта мера оставалась только на бумаге, и так продолжалось до осени, когда произошел погром, и часть из нас была выслана. Насколько знаю, сопротивление профессуры более не проявлялось.
КУБУ
В процессе переименований и реорганизации нашего профессионального союза дошло в Москве до создания Комиссии для улучшения быта ученых
[268], получившей сокращенное название КУБУ. В ней участвовало шесть представителей профессуры (из них помню: В. И. Ясинский, А. Е. Чичибабин, С. А. Чаплыгин, П. П. Лазарев), несколько представителей советской власти с коммунистическим тогда еще сановником Каменевым во главе, и представители профессионального Союза работников просвещения и социалистической культуры. Справедливо отметить, что Каменев несколько раз оказывал ценную помощь в интересах профессуры при защите ее прав против посягавших на них. Фактически же все дела КУБУ вел В. И. Ясинский.
Я уже упоминал, говоря об Ясинском (стр. 470–473), о ряде полезных начинаний при КУБУ: о взятии в свои руки распределения академических пайков, о снабжении научных деятелей одеждой, о создании своего кооператива, о создании жилищного товарищества, которому было передано одиннадцать домов, о бесплатном снабжении живущих в них топливом и пр.
Дома были переданы на таких основаниях, чтобы старых жильцов мы не трогали, но всякие освобождающиеся помещения передавали научным деятелям. Домами же заведовало особое правление товарищества, и одним из членов правления пришлось быть мне.
По справедливости, должен отметить, поскольку это касается домов, что ученые деятели весьма часто не оказывались достойными тех забот, которые о них проявлялись. Это по преимуществу относится к молодым членам организации, которые часто выступали против интересов этой последней в ее целом. Правда и то, что во время советского владычества к числу научных деятелей легко примазалась масса таких, которые имели только очень сомнительное право на наименование их научными.
Труд по заведованию домами был далеко не легким, так как постоянно приходилось сталкиваться с разными советскими учреждениями, не желавшими признавать наших прав и сплошь и рядом безнаказанно их нарушавшими. Трудность увеличивали и сами научные деятели, с чем, в частности, пришлось сталкиваться и мне, в период комендатуры в доме: некоторые из живших в нем «научных деятелей» не только не поддерживали свою организацию, но часто выступали против нее в союзе с не принадлежащими к научным деятелям, а иные воровали торф, полученный для общего отопления дома, брали в деле заведования отраслями домоуправления взятки и т. п.
После высылки с нами В. И. Ясинского профессорскую организацию при КУБУ стал возглавлять С. А. Чаплыгин. Доходили слухи о проявлении им большой мягкости в деле отстаивания интересов научных деятелей.
Движение математиков
Бедственное материальное положение ученых изменилось к лучшему, в течение 1920–1921 годов, лишь немного. Но зато сильно понизилась способность бороться за существование, да и силы заметно падали.
Некоторые «спецы» (специалисты) были сравнительно в лучшем положении. Таковыми были спецы — техники, физики, химики… Некоторые обеспечены были даже хорошо, особенно пристроившиеся к разным предприятиям ВСНХ (Высшего совета народного хозяйства)
[269]. Не так плохо было профессорам-врачам. Находили кое-какой заработок и юристы. Плохо приходилось филологам. Едва ли не хуже всех — математикам. Такие специалисты побочных заработков не находили, существовать же на университетское содержание (и др. высших школ) было фактически невозможно, и это тем более, что выдача содержания часто, из‐за недостатка в Наркомпросе средств, задерживалась месяцами.
На этой почве в декабре 1921 года началось сильное брожение между математиками. Значительная их группа, человек 30–40, почти все преподававшие в Московском университете (а также частью в Московском высшем техническом училище, в Коммерческом институте и пр.), признала, что для них нет иного выхода, как прекратить преподавание высшей математики и искать другой работы.
Во время возникновения этого движения я отсутствовал, поехавши в мнимонаучную командировку в Одессу. По роли декана меня заменял математик В. А. Костицын.
Вернувшись, я узнал от Костицына, — это было в средине января 1922 года, что движение математиков зашло уже довольно далеко и что на ближайшем заседании нашего факультета, которое состоится в среду через два дня, ими будет поднят вопрос об объявлении забастовки.
Попавши таким образом сразу «с корабля на бал», я счел нужным немедленно вступить в исполнение своих обязанностей.
Забастовка
После рассмотрения всех очередных дел математики действительно подняли вопрос о невыносимо тяжелом материальном их положении. Они полагали, что только демонстрацией, в форме забастовки, можно привлечь внимание на бедственное положение, в которое коммунистическая власть поставила ученых.
Суждения факультета шли при небывало серьезном настроении. Сознавалась вся тяжесть и ответственность предлагаемого шага.
Наконец, я поставил на голосование:
— Объявлять ли забастовку или нет?
Почти все голоса высказались за забастовку. Воздержавшихся было два или три, — между ними особенно восстававший против забастовки А. П. Павлов, опасавшийся, как бы при этом не пострадали чисто научные интересы.
