На меня как на декана было факультетом возложено экстренно созвать общее собрание всех профессоров и преподавателей Московского университета, чтобы ознакомить их с решением физико-математического факультета
[270].
Шаг этот был явно нелегальный: общие собрания преподавательского персонала университета были уже властью отменены.
Мы разошлись с заседания. Немедленно все силы канцелярии факультета были мною посажены за печатание и рассылку воззвания, которым все профессора и преподаватели университета приглашались на другой день, в четверг, на общее собрание в большую аудиторию Физического института. В течение двух-трех часов воззвание нашего факультета было разнесено по всем многочисленным зданиям университетских учреждений и институтов, разбросанным в разных частях Москвы.
Известие об объявленной факультетом забастовке распространилось молниеносно по всему университету. Правление, возглавляемое коммунистом В. П. Волгиным, назначенным ректором советскою властью, — всполошилось и собралось на экстренное заседание. Игравший двусмысленную роль секретарь нашего факультета, он же одновременно и член нового правления, проф. О. К. Ланге, знавший, что я ушел в канцелярию, пришел за мной:
— Правление просит вас пожаловать на экстренное заседание!
Не отказываться же мне было. Прихожу. Волгин спрашивает:
— До правления, Всеволод Викторович, дошли частные сведения о том, будто физико-математический факультет объявил забастовку. Мы просим вас как декана удостоверить, соответствует ли это действительности?
— Это действительно так! Забастовка факультетом объявлена.
— А в таком случае мы, значит, имеем официальное заявление о забастовке от соответствующего должностного лица!
[271]
Забастовка наша произвела переполох не только в правлении и в Наркомпросе, но и в советском правительстве. Дело происходило как раз перед международной конференцией в Генуе
[272], в 1922 году, на которой большевики надеялись получить общее признание советской власти. Они хотели бы представить миру дело так, как будто в России все успокоилось, и власть всеми признана и принята.
И вдруг — забастовка и кого же? Самых смирных людей — профессоров! И притом — в самом сердце России, в Москве… Это уже не возбужденная контрреволюционерами невежественная толпа… Никого не обманешь!
Луначарский, растерявшийся более других, выпустил длинное-предлинное воззвание к профессуре. Оно было написано языком старых грозных министерских циркуляров. Профессуре угрожалось всякими карами, если она действительно станет бастовать
[273]. Плакаты с воззваниями Луначарского в четверг с утра висели на зданиях университета. Около них останавливались, читали и отходили с ироническими улыбками.
