Приступают к выбору делегатов в комиссию Луначарского. Большинством голосов избираются: В. С. Гулевич, В. А. Костицын и я
[283]. Обратило на себя общее внимание, как дружно, прямо как по команде, вся красная профессура и пресмыкающиеся голосовали против меня.
В. С. Гулевич говорит заключительную речь. Он отмечает чувство общего великого удовлетворения по поводу того, что такое непривычное и несвойственное высшей школе явление, как забастовка преподавательского персонала, ныне прекратилось. Его прерывают шумными, по сигналу Волгина, рукоплесканиями красной профессуры.
— Но, — продолжает проф. Гулевич, — необходимо признать, что никогда и обстоятельства не были столь тяжкими и дававшими столько поводов к возникновению забастовки, как те, что ее вызвали.
Теперь — гром аплодисментов остальной профессуры и студенчества.
В этот вечер вновь засветились огни в зданиях университета. Жизнь в них возобновилась, занятия пошли полным ходом.
Комиссия Луначарского
Началась, затянувшаяся на два с половиной месяца, деятельность комиссии Луначарского.
Из разных московских вузов было избрано по 2–5, всего около пятидесяти представителей. Получилась смесь политических настроений: от убежденных антибольшевиков до пресмыкающихся перед советской властью, вроде представителей Петровской сельскохозяйственной академии, и даже нескольких коммунистов — от московской Горной академии: ее ректор Губкин, геолог Архангельский, от Института путей сообщения переметнувшийся в большевизм ректор инженер Некрасов и т. п.
Еще перед началом заседаний мы сговорились, что образуем, для объединения тактики, свое совещание.
Первая наша встреча с властью, в лице Луначарского и старших деятелей Наркомпроса: Покровского, Яковлевой, проф. Классена и др., прошла под знаком ласкового к нам внимания и как будто бы даже желания идти нам навстречу. Один только Покровский сидел недовольный, хмурый, как туча: происшедшая история ближе всего касалась его лично. Впрочем, и на счет цены оказываемого Луначарским и компанией внимания никто из нас не обманывался.
Мы поставили вопрос не специально об улучшении положения профессуры, а о бедственном материальном положении русской школы вообще. Однако, как только мы что-либо конкретизировали, Луначарский тотчас же просил составить об этом подробную записку для рассмотрения ее в Наркомпросе.
Сначала мы шли на его просьбы бона фиде
[284], пока не увидели, что это лишь тактический прием: не обостряя отношений спорами, благополучно хоронить возбуждаемые нами вопросы в комиссариатских канцеляриях.
Наше совещание представителей профессуры собиралось каждую неделю в геологическом кабинете Московского университета. Председателем опять избрали В. С. Гулевича. Здесь мы предварительно обсуждали все поднимаемые вопросы, намечали линию поведения. Мы поставили дело так, что в комиссии Луначарского взгляд совещания высказывал только один его представитель, обыкновенно В. С. Гулевич как председатель. Этим парализовались споры пред лицом Наркомпроса и получалось впечатление даже больших единства и спайки, чем то было на самом деле.
Мера эта удалась. И вообще, несмотря на разносторонность политических взглядов участников, совещание все же недурно консолидировалось. Представители Петровской с.-х. академии от нас совсем отошли. Даже выборные представители — коммунисты явно не вели здесь партийной линии. Конечно, благодаря их присутствию, каждое наше решение или суждение становилось, кому о том знать надлежало, тотчас же известно. Но мы вели дело, считаясь с этой возможностью.
Секретарем нашего совещания был Г. Ф. Мирчинк, кажется — специалист минеролог, входивший в состав преподавателей Горной академии, где царил коммунистический дух. Он также нежно поглядывал влево, но общего тона не нарушал.
Тактика ректора этой академии Губкина, официально — коммуниста, мне до конца не была понятной. Во всяком случае, явно коммунистической линии он у нас не проводил.
Значение нашего совещания все возрастало. В нем, а не в комиссии Луначарского, предрешались взгляды и вырабатывались резолюции. К нам, на совещание, стали приезжать за директивами о тактике делегаты провинциальных высших учебных заведений, а также представители из Петрограда.
Очень трудно бывало с петроградцами. Они приезжали, участвовали в наших совещаниях, но большинство петроградских лидеров все же вело соглашательскую и примиренческую тактику относительно власти. Один раз я даже поднял, отражая воззрения нескольких единомышленников, в острой форме вопрос, считать ли нам себя солидарными с петроградцами, или, в интересах дела, нам и провинциалам лучше от них отмежеваться. Гулевичу, с его мягкостью и уступчивостью, стоило немалого труда смягчить остроту положения.
Особенно осложнилось дело, когда приятный советской власти профессор Залуцкий, ректор, кажется, политехникума, перешел, с благословения некоторых кругов петроградской профессуры, на службу в Наркомпрос. Петроградские представители, в особенности их «Нестор»
[285] — проф. Д. С. Зернов, ректор Технологического института, настаивали на том, чтобы Залуцкий считался в Наркомпросе представителем всей русской профессуры, действующей там как бы по ее доверию, а следовательно и ее именем. Я против этого решительно возражал, указывая на то, что Залуцкий будет самым обыкновенным чиновником Наркомпроса. Несмотря на примиренческие попытки В. С. Гулевича найти какое-либо среднее решение, большинство совещания стало на мою сторону. Впоследствии так и вышло, как я предсказывал. Залуцкий не отличался от остальных служащих, и позже я с ним встретился в Берлине, где он участвовал в советской комиссии по закупке для России книг и разных приборов.
