Вторым больным вопросом было поведение правящих профессорских кругов Петровской с.-х. академии. Время от времени опять возникал вопрос об ее бойкотировании.
Шли также и заседания комиссии Луначарского, сначала часто, потом все реже, и это имело под собою подкладку. Дело в том, что Генуэзская конференция успела уже обмануть надежды большевиков, и у них, собственно, не было уж повода особенно с нами церемониться.
Между прочим, Луначарский в комиссии поставил очень острый вопрос — о закрытии целого ряда русских высших школ. Общее их число в России превзошло к тому времени сотню, а вместе с рабочими факультетами, которые почему-то советской властью также причислялись к высшим школам, — пожалуй, и за две сотни. Содержать такую бездну высших школ стоило слишком дорого, и Наркомпрос надумал улучшить положение одних высших школ за счет закрытия других. Такая мера вызвала бы на местах большое неудовольствие, и в Наркомпросе придумали, считая, вероятно, это очень тонким планом, провести такую меру под флагом нашего профессорского решения, чтобы затем весь одиум за столь непопулярную меру, вместо Наркомпроса, лег на выборных представителей московской профессуры. Нам были представлены на рассмотрение два или три проекта сокращения сети высших школ. По проекту максимального сокращения на всю Россию Наркомпросом предположено было оставить только четыре высших учебных заведения, а именно:
1) Московский университет,
2) Петроградский политехникум,
3) Петровско-Разумовская сельскохозяйственная академия,
4) Рабочий факультет имени Покровского при Московском университете.
По второму проекту предполагалось сохранить десятка три высших школ и т. д.
Конечно, мы отклонили свое вмешательство в дело сокращения числа высших школ.
Все же была образована при Главпрофобре (Главном управлении по профессиональному образованию), к которому уже были причислены все высшие учебные заведения, особая комиссия во главе с В. Н. Яковлевой для урегулирования разных частностей по судьбе высших школ. Комиссия разбилась на четыре отдела: университетов, высших технических, сельскохозяйственных и медицинских школ. В каждый отдел вошло по одному представителю Наркомпроса и по одному представителю профессуры. Мне, например, пришлось быть представителем профессуры в первом, университетском отделе; моим партнером от власти был В. П. Волгин.
Работа этой комиссии была уже неприкрытой комедией: все решали сами представители Наркомпроса, не советуясь с делегатами профессуры хотя бы из приличия.
Однако, чтобы спасти от закрытия более серьезные из высших учебных заведений, помимо проектированного использования на это местных средств, у нас возникла мысль о восстановлении платы за учение, чтобы покрыть этим путем хотя бы часть расходов на содержание.
Нам это дело казалось трудноисполнимым. Всякое обучение в советской России декретами было объявлено абсолютно бесплатным. В целом ряде своих статей в советской печати Луначарский распинался о невозможности взыскивать плату за учение. Этого-де никогда в советской России допущено быть не может! Он также низвергал всякие громы на частные платные школы… Это-де противоречит принципам коммунизма!
Вносить наше предложение в комиссию Луначарского пришлось мне. Считаясь с высказывавшимся им ранее, я начал осторожно:
— Мне приходится сделать, Анатолий Васильевич, предложение, которое, без сомнения, вызовет с вашей стороны сильные возражения…
Мы ожидали, что он возмутится, запротестует… Ничего подобного, он отнесся к изложенному мною проекту совершенно спокойно:
— Мы это предложение обсудим и разработаем в Наркомпросе!
Вскоре после этого действительно была вновь введена в советской России повсюду плата за обучение. А через некоторое время она достигла (для непривилегированных) таких уродливых форм, что бедное студенчество застонало. Этого уж мы никак не предвидели.
Так или иначе, но мы посодействовали спасению от закрытия ряда высших школ. Погром некоторых из них произошел уже после погрома нас самих.
Вообще же в основу своих преобразовательных планов Наркомпрос ставил поднятие роли предметных комиссий — своего рода маленьких совдепов. Мы против этого возражали, указывая на дефекты этого нововведения (см. стр. 436–437). Все же этот план Наркомпроса был проведен в жизнь.
Малоблагоприятное окончание для большевиков Генуэзской конференции все более сказывалось. Заседания комиссии назначались все реже, сам Луначарский заменял себя Покровским, с которым нам было работать слишком трудно и щекотливо. Один раз мы собрались на заседание, а ни Луначарский, ни кто-либо из Наркомпроса вовсе не явился. После оказалось, что Луначарский отменил заседание, а нас не потрудились уведомить. Перестали церемониться…
Если же заседание и происходило, Луначарский теперь держал себя с показным равнодушием, деланно-небрежно. По-прежнему все предлагал нам писать записки… Но мы их более не составляли.
Тогда, в своем совещании, мы решили, что тянуть эту комедию не стоит. Постановили прекратить наше участие в комиссии Луначарского.
Надо было объяснить наше решение власти. Мне было поручено составить об этом доклад. Я написал его в кратких, но энергичных выражениях
[286]. Была избрана делегация, которая должна была вручить этот доклад заменявшему тогда Ленина, по роли председателя Совнаркома, А. И. Рыкову.
