У Рыкова
Опять на Костицына было возложено добиться этого приема. Добились его довольно скоро. Но — уже не в Кремле, а в реквизированном доме, на углу Моховой и Знаменки, где А. И. Рыков устроил свою резиденцию.
Нас пришло немного, только трое: Гулевич, Костицын и я. Остальные избранные делегаты сочли за благо не возыметь вдруг времени для переговоров. Боязливость все заметнее овладевала профессурой.
Следуя бюрократическому обычаю о способе выражать неудовольствие, Рыков долго продержал нас в приемной. Наконец, — вводят.
В сравнительно скромном кабинете восседает за столом Алексей Иванович Рыков. Рыжеватый, с козлиной бородкой. Сильно заикается, прихрамывает.
Прием — довольно сухой. Рыков уже познакомился с нашим последним докладом. Он высказывает нам свое крайнее начальственное неудовольствие по поводу решения «саботировать» комиссию Луначарского.
— Я вне-не-су это де-дело в Бо-бо-боль-большой Со-сов-совнарком… Пусть про-про-фессу-сура выбе-бе-берет своих де-делега-гатов!
Простился с нами более чем сдержанно.
Мы обсудили положение в своем профессорском совещании. Выяснилось, что В. С. Гулевич тоже начинает сдавать. Правда, ему, по роли председателя всей этой неприятной и полной опасностей истории, пришлось перенести изрядную трепку нервов. Нелегко было казаться всегда милым и приятным, говорить сладким голосом и достигать благожелательного к себе лично отношения, трактуя столь неприятные для власти вопросы. Но Гулевич умел как-то придавать своим выступлениям такой вид, что он, собственно, не при чем, что он лично, может быть, на дело смотрит и иначе, однако по обязанности, в сущности, для него даже и неприятной, он должен высказать то-то и то-то… Эта тактика, несомненно, ему хорошо удавалась.
Теперь В. С. заявил о своем намерении сложить с себя обязанности председателя совещания. Он указывал, как на нового председателя совещания, на меня.
Но мы дружно восстали против его намерения и просили его довести совещание до заключительного шага, заседания Большого Совнаркома. Я же указывал, что принятие мною председательствования повредило бы делу, потому что на меня советская власть смотрит как на боевой элемент, а это для председателя мало подходит.
Гулевич уступил неохотно и с неудовольствием:
— Остаюсь председателем, но констатирую, что надо мною учинено насилие.
Конечно, его уход в такой момент был бы гибельным, как свидетельство о происходящей в нашей среде распре.
В эту пору в Москве пребывали и представители петроградской профессуры. На нашем совещании было выбрано шесть представителей для посещения Совнаркома — четыре от московской профессуры и два от петроградской. Избраны были: от Москвы — В. С. Гулевич, В. А. Костицын, А. Е. Чичибабин и я; от петроградской — Д. С. Зернов и Б. Н. Одинцов.
Наконец в самом конце апреля пришло извещение, что мы приглашаемся на заседание Совнаркома в первых числах мая
[287].
На своем совещании мы выработали общие пожелания, которые должны были быть представленными Совнаркому. Затем был составлен текст записки, которую мы сговорились подписать, зайдя на квартиру Гулевича, на пути в Кремль.
Но произошло следующее: к Гулевичу зашел накануне Зернов, привыкший в Петрограде к своему званию «Нестора», которому подчинялись все спецы, а за ними и остальная профессура. Тот же метод он применил и здесь. Посетив Гулевича и прочитав записку, составленную нами, он ее забраковал и сказал, что напишет другую. Гулевич, по своей чрезмерной мягкости характера, не имел мужества ему противостоять и согласился.
Придя к Гулевичу, мы застали уже готовый текст новой записки, окончательно выправленный, подписанный Гулевичем и Зерновым, и нам предложили присоединить свои подписи.
Ознакомившись с запиской, я увидел, что она составлена в неприемлемых для московской профессуры, но обычных для петроградской соглашательских тонах. Я запротестовал, указав на неправильность всех действий по этому поводу:
— Такой записки я не подпишу!
— Что там много разговаривать — подпишу, не подпишу! — грубо буркнул Зернов.
Вмешался Костицын:
— Я вполне согласен со Всеволодом Викторовичем относительно неприемлемости действий по поводу записки. Тем не менее, ввиду срочности и невозможности уже составить другую, я ее подпишу.
Как обыкновенно, Костицын пошел только до полпути.
Меня стал просить с умоляющим взглядом чувствовавший свою вину В. С. Гулевич. Чувствуя косвенно и нашу вину в том, что мы против его желания заставили его остаться председателем, и не желая вносить лишней распри, я под конец согласился, ради Гулевича, эту нелепую записку подписать
[288].
Мы сговорились о тактике. Решили вовсе не жаловаться ни лично на Луначарского, ни вообще на Наркомпрос, тем более, что это заведомо было бы ни к чему. Взамен того решили говорить только о нуждах высшей школы.
В Большом Совнаркоме
Опять проходим через все уже описанные (стр. 489) меры проверки и охраны, как и при посещении Цюрупы. Приводят в здание бывших судебных установлений и приглашают подождать в комнате, смежной с большим залом, где происходят заседания Совнаркома.
Ждать заставляют долго, почти целый час. Говорят, что Совнарком заседает. Но подошли и новые лица, представители красной профессуры: Тимирязев, Волгин и др. А они-то здесь зачем? Загадка впоследствии разъяснилась.
