— Подайте нашу петицию…
— Но ведь я с ней не согласен! Подавайте вы как председатель.
Смотрит умоляющим взором:
— Пожалуйста, подайте вы!
Пожимаю плечами, беру петицию, иду к Цюрупе:
— Прошу слова для ответа комиссару внутренних дел.
— Хорошо!
Цюрупа, в качестве председателя, держал себя безусловно корректно.
Говорил еще Покровский, защищая свой рабочий факультет. Сдержанно выступал Костицын. Несколько слов проговорил Д. С. Зернов — о необходимости ассигнований на ремонт зданий… Чичибабин и Одинцов не произнесли ни слова. Не выступал более и наш председатель.
Берет слово Рыков. Говорит с большим раздражением:
— Я думал, что профессора придут жаловаться на товарища Луначарского, а потому и созвал на заседание Большой Совнарком. А оказалось, что они никакой жалобы не высказали! Даже, более того, профессор Костицын удостоверил свою солидарность с Анатолием Васильевичем. Он просил о поддержке ходатайств товарища Луначарского… В таком случае выходит, что я напрасно побеспокоил Совнарком и прошу за это извинить меня.
Затем он обрушился на профессуру вообще:
— Что вы делаете для народа? Что сделали вы, например, для предотвращения голода на Волге?!
Рыков просит поэтому Совнарком принять его резолюцию. Он ее читает: предлагается признать правильными и одобрить действия наркомпроса Луначарского и выразить осуждение профессуре за неосновательные претензии.
Последнее слово предоставляется Цюрупою мне:
— Народный комиссар внутренних дел обрушился на меня за якобы сделанное противопоставление «мы» и «вы». Но очевидно, что иначе выразиться я не мог. Если бы, обращаясь к членам Совнаркома, вместо «вы», я сказал бы «мы», то можно было бы подумать, будто мы подозреваем членов Совнаркома в желании стать профессорами, тогда как эта карьера едва ли их соблазняет. Или же — можно было бы подумать, что мы, профессора, мечтаем стать членами Совнаркома, тогда как мы слишком скромны, чтобы мечтать о такой карьере…
По зале пронесся сдержанный, но общий смех. Дзержинский сделал злое лицо.
— Народный комиссар Дзержинский говорил также, что у него есть документы относительно получения профессорами директив на забастовку из Парижа. Как один из деятелей по организации забастовки утверждаю, что никаких указаний из Парижа по этому поводу мы не имели. И никакие документы доказать противного не смогут!
Дзержинский сверкает глазами.
Затем я возразил Рыкову. Профессура ничего не сделала для устранения голода… А что власть позволила бы делать в этом направлении профессорам? Намекаю на арест общественного комитета помощи голодающим. И снова призываю внимание Совнаркома на трагическое положение высшей школы.
— Прения закончены! — заявляет Цюрупа.
Ставится на голосование резолюция, предложенная Рыковым
[292]. Странный факт, несмотря на партийную дисциплину, за резолюцию поднимают руку, правда, большинство, однако, не все члены собрания. Примерно одна треть воздержалась.
Мы выходим. Насмешливыми взглядами нас более не провожают.
Заседание Совнаркома потом продолжалось. Говорили — не знаю, верно ли это, — будто после показного заседания при нас происходило по тому же поводу закрытое заседание, на котором сильно досталось Луначарскому.
Мы возвращались в разном настроении.
— Вот нас и высекли! — говорит Костицын.
— Я вовсе не чувствую себя высеченным, — возражал я. — Скорее — напротив. Смотрите, как нас встретили и как проводили.
— Все же, — утверждает Костицын, — нам наплевали в глаза!
Остальные наши делегаты были также в подавленном настроении.
Итоги забастовки
Было совершенно очевидно, что сопротивление профессуры сломано и не возобновится. На ближайшем нашем совещании представителей высших школ было решено, что надо произвести перевыборы представителей. Наша роль, боевая роль, была сыграна. Теперь необходимо было вести игру в мирно дипломатических тонах, а для этого нужны были новые люди.
Выборы действительно повсюду состоялись. В состав представителей вошло много новых лиц. Председателем нового совещания избрали, к его великому и понятному неудовольствию, нашего проф. Д. Ф. Егорова. Его репутация в глазах советской власти была давно уже испорчена, и его следовало бы пощадить.
Однако новое совещание было созвано только один раз. После заседания Д. Ф. Егоров был вызван в ГПУ, и ему пригрозили арестом и всякими репрессиями, если работа совещания будет продолжаться. Конечно, совещание больше не созывалось
[293].
