На последнем майском заседании нашего факультета я добился постановления о том, чтобы, ввиду остроты положения дела и с факультетом, и с университетом, деятельность нашей коллегии продолжалась и в летнее время под титулом частных совещаний. Могли ведь возникнуть такие обстоятельства, при которых необходимы были бы совместные решения и действия.
Действительно, одно такое совещание состоялось в июне. На нем мы главным образом занимались вопросом о преобразовании факультета, разбитием его, вместо двух старинных отделений: физико-математического и естественно-исторического, на несколько новых. Затем жизнь повернула дела в ином порядке…
Некоторые результаты забастовка все же дала.
Было действительно привлечено внимание советской власти на невозможное материальное положение высшей школы. В результате ассигнования на русские вузы были повсюду увеличены.
Удалось спасти от закрытия жизнеспособные русские высшие школы, каковая мера намечалась Наркомпросом в видах экономии.
Улучшено было и материальное положение русской профессуры. Такие профессорские оклады, как 25 рублей в месяц, более стали невозможны. Их повысили различным способом, но иногда до приемлемой нормы.
В деле улучшения материального положения профессуры был применен, однако, иезуитский прием. Он должен был расколоть относительное единство профессуры. Ей были даны прибавки к содержанию, но не по объективным основаниям, а по индивидуальным — в зависимости от научной ценности каждого, а также от его административного и особенно организаторского стажа.
Комиссиям из специалистов было предложено распределить научный персонал, то есть самих себя, по пяти разрядам. Группа самая высокая по научной оценке (5-й разряд), но вместе с тем самая малочисленная (20–30 человек на всю Россию), должна была получать месячное пособие в 125 платежных единиц. Самая же низкая в научном отношении и вместе с тем самая многочисленная группа, — 10 или 15 тех же единиц.
Кость голодным и все же часто ревнивым друг к другу людям была брошена… Стали распределяться по комиссиям и квалифицировать один другого. Вообще применялась большая снисходительность. Например, в астрономической комиссии, где я участвовал, всех профессоров оценили по четвертому разряду и только для меня коллеги сделали исключение — оценили по высшему, пятому, разряду, вероятно, ввиду организаторского стажа, как создавшего Главную астрофизическую обсерваторию.
Все же оказалось немало задетых самолюбий, возникло и много затаенных обид. Этого и требовалось достигнуть…
Еще того хуже, неожиданно над этими комиссиями специалистов, проведшими свою неблагодарную работу более мирно, чем это, быть может, ожидалось, — выявилась еще какая-то келейная сверхкомиссия, почему-то с проф. П. П. Лазаревым во главе. Она стала по своему усмотрению изменять оценки, сделанные комиссиями специалистов, главным образом — на основании личного мнения П. П. Лазарева о том или другом научном деятеле, а также в зависимости от полезности оцениваемого для советской власти. Это вызвало взрыв негодования, тем более что Наркомпрос выдавал пособия именно на основании решения этой сверхкомиссии.
Так как в Москве оцененных высшим разрядом оказалось слишком много, 40 или 45 человек, им было предложено самим избрать из своей среды 9–10 достойнейших.
Когда мы собрались для этой цели в КУБУ, проф. А. П. Павлов заявил:
— Господа, если б кому-нибудь угодно было голосовать за меня, я просил бы этого не делать! Я и без того уже достаточно взыскан.
К нему, однако, относились с такой симпатией, что он все же попал в ограниченное число избранников.
Курьезно вышло со мной. При этой перебаллотировке я заслуженно попал из пятого в четвертый разряд, потому что, конечно, много было более достойных научных деятелей. Но Наркомпрос, по заключению сверхкомиссии Лазарева, изменил эту оценку, понизив меня, одного из всех профессоров астрономии, вероятно, по признаку малой полезности для советской власти, в третий разряд.
Масла в огонь подлила еще советская власть, ставшая сама включать в число ученых деятелей и распределять их по разрядам — своих литературно-политических деятелей, которых к науке трудно было бы притянуть и за волосы. Например, советский бард Демьян Бедный был оценен весьма высоко — четвертым разрядом… Такие пособия этим «ученым» шли за счет ассигнования на профессуру и действительных ученых.
Все эти события сильно взбаламутили ученый мир, ударив его по самому больному месту.
А с другой стороны, и советская власть забыть или примириться с происшедшей забастовкой, конечно, не собиралась. Она только выжидала…
Общее собрание
Показалось, как будто помощь идет со стороны КУБУ, руководимого неутомимым В. И. Ясинским. С согласия советской власти возник проект создания при КУБУ постоянного совета профессорских делегатов. Действительно, в середине лета по созыву КУБУ в «богословской» аудитории Московского университета было назначено общее собрание профессоров и преподавателей всех московских вузов для избрания приблизительно сотни таких делегатов
[294].
Заблаговременно в КУБУ был составлен список рекомендуемых делегатов, большей частью из лиц, уже выступавших во всякого рода профессорских представительствах, а потому всем известных. Но этот список был разбавлен включением в него некоторого числа мало кому известных молодых людей из состава служащих в КУБУ. В составление списка — дело рук В. И. Ясинского — было внесено еще немало и других ошибок, а это повлекло за собой серьезные недоразумения. Например, упустили совсем представителей от Московского ветеринарного института, и отсюда возникла обида всего персонала учреждения. В общем все дело с этим собранием составило одну из самых неудачных мер Ясинского, слишком увлекшегося своей единоличной властью.
Так или иначе, в назначенный вечер в «богословскую» аудиторию собралось около тысячи человек самой разношерстной по политической физиономии публики. Явилось и несколько десятков большевиков — красной профессуры.
Председателем собрания избрали меня.
Это было одно из самых трудных, если не труднейшее, председательствование в моей жизни. Громадная зала освещалась только одной лампочкой, так, что того, что происходило в глубине зала, видно не было. Никаких средств, помогающих председателю, вроде звонка, не было, — приходилось все преодолевать своим голосом. К тому же Ясинский подсунул мне, в качестве секретарей, двух своих молодых людей из КУБУ, не знавших еще, что на собрании секретарям надо действовать по указанию председателя, а не вести свою самостоятельную тактику и выступления «от секретариата». Поэтому, например, мои требования «внести в протокол» эти молодые люди оставляли без внимания, и мое обещание:
— Ваше заявление будет внесено в протокол! —
оставалось без исполнения, в чем меня потом упрекали.
