Интересует меня, кто этот Арбузов, с которым нас связала судьба. Шепчу:
— Вы — профессор?
Не слышит, туговат на ухо. Повторяю вопрос громче.
Чекист оборачивается, грозно рявкает:
— Не разговаривать!
Впоследствии оказалось, что это был А. Д. Арбузов, хорошо известный в свое время в административном мире директор Департамента общих дел Министерства внутренних дел, а позже сенатор. По должности вице-директора канцелярии кавказского наместника я постоянно имел в руках исходившую от него переписку.
Какие-то коридоры, лестницы… Приводят в помещение, оказывающееся канцелярией тюрьмы.
Опять — опросы, записи. Распоряжается помощник начальника канцелярии, сутулый, крупный мужчина с очень неприятной физиономией. Видно — он зол и борется со сном.
Не предвидел я, что у меня с ним выйдут в тюрьме особые счеты.
Снова нас обыскивают, как будто предыдущего обыска и не было. На этот раз находят у меня запрещенную вещь — чайную ложку накладного серебра, отбирают.
— Как же я буду питаться без ложки?
— После! Завтра получите…
Нас забирают тюремные надзиратели. Куда-то уводят Арбузова. Другой надзиратель ведет меня.
Снова какие-то коридоры. Останавливаемся перед дверью — на ней наверху номер «8». Надзиратель вставляет ключ, отворяет:
— Входите!
Ночь в тюрьме
Дверь за мной гулко захлопнулась.
Темная комната, в нее проникает только слабый свет через окно с решеткой, выходящее в ярко освещенный тюремный двор. Комната заполнена лежащими фигурами. Разбуженные моим вселением и стуком открывавшейся двери, они поднимают сонные, взлохмаченные головы.
Иду на средину комнаты, опускаю чемодан и беспомощно сажусь на него.
В то же время дверь камеры снова открывается, и невидимая рука с грохотом бросает несколько тонких досок и два невысоких козла.
Теперь на всех ложах поприподнимались:
— Вы из предварилки? — раздается чей-то голос.
— Откуда?
— Из предварилки — из предварительной тюрьмы?
— Нет! Меня только что арестовали.
— А, значит, с воли!
— Кто вы такой?
— Профессор Московского университета. Но объясните, где я нахожусь?
— Не знаете? Во внутренней тюрьме ГПУ. Место известное!
Гмм… Место действительно популярное. Самый центр! Но кто же они, мои новые сожители? Бандиты ли, политические, уголовные, анархисты…
Одна из лежащих фигур говорит начальственным тоном:
— Устраивайтесь! Вот вам место, рядом со мной. Расставьте козлы, кладите на них доски. Сейчас вам принесут и сенник.
Исполняю его распоряжение. Почти тотчас же в приоткрывшуюся дверь влетает мешок с сеном. Подбираю, от него противный запах — не то пота, не то чего-то похуже; сено сильно помятое.
— Ложитесь, — говорит сосед. — Скоро уж рассвет!
Разложил вонючий мешок, прикрыл одеялом. Под голову — пальто. Не уснуть, мысли мешают.
Яркий свет из коридора, снова открылась дверь. Входит новый арестант: очень полный, но лицо молодое. Так же беспомощно усаживается на свой чемодан.
Опять в дверь летят сначала доски, потом грязный сенник.
Новый арестант оказался инженером Сахаровым. Он также прямо «с воли».
В камере заволновались:
— Уже двое! Этого у нас еще не бывало.
— В городе что-то происходит!
Стало уже рассветать. Но мало кто заснул. Слышно, как ворочаются на своих скрипучих ложах.
Посветлело, рассматриваю сожителей.
Мой сосед — еще молодой человек, рыжеволосый, но подстриженный; лицо малосимпатичное. Он только что назвал себя, указывая место Сахарову, старостой нашей камеры.
С другой стороны от меня уже похрапывает совсем юный арестант, на вид — лет шестнадцати; лицо — не интеллигентное.
За ним устраивается, кряхтя и что-то бормоча под нос, инженер Сахаров. Им заканчивается наш ряд арестантов.
Здесь же стоит железная параша, от которой тянется специфическая струйка аромата.
По другую сторону узкого прохода между ложами лежит фигура, спящая в черной монашеской шапочке; он — черноволосый, с небольшой бородкой, бледный.
Рядом — совсем седой и худой старик, с коротко подстриженными усами. Последнее место у двери занимает красивый молодой человек, с усиками, явно привыкший выглядеть элегантно, но давно не бритый.
Надо попытаться уснуть…
Но снова открывается дверь, и буквально влетает новая фигура. Потерянно опускается на чемодан и недоумевающе озирается. Он не высок, но очень плотен. Большая голова, из-под шляпы свешиваются длинные волосы, как носят писатели и художники.
Камера загудела:
— Еще один!
— И помещать больше некуда!
— А кто вы будете?
— Я? Писатель… и ученый.
— А как фамилия ваша?
— Бердяев!
Фигура в монашеской шапочке живо приподнимается:
— Вот где пришлось с вами встретиться! А то я до сих пор только произведения ваши читал. Очень, очень приятно…
Спрашиваю Бердяева: не понимает ли он, что, собственно, происходит?
Пожимает плечами:
— Не понимаю ничего! Со мной еще несколько профессоров привели…
Жизнь камеры
Ночь кончается. Никому, кроме юного моего соседа, не спится. Расспрашивают нас о том, что делается «на воле». Газет здесь нет, ни с кем посторонним уже давно не виделись, совсем отстали от жизни. Мы принесли кусок неизвестной уже жизни.
В восьмом часу нам, новичкам, предлагают вставать, одеваться:
— Могут в уборную сейчас повести.
— Зачем? Мне не нужно.
Смеются. Оказывается, что в этой тюрьме нельзя пользоваться уборной, когда нужно, а — когда начальство велит. Велят же два раза в день, — когда позовут. Для этого уводят всех арестантов камеры сразу — один раз между восемью и десятью утра, другой раз — между теми же часами вечера. Ну, а если кому невтерпеж, — в камере ведь стоит параша. При желании портите себе воздух.
Начинаем друг с другом знакомиться.
— Вы, небось, думали, — смеются старые жильцы, — что в компанию уголовной шпаны попали…
Человек в монашеской шапочке оказался архимандритом Неофитом, личным секретарем патриарха Тихона. Еще при первом обыске у патриарха, в самом начале большевицкого гонения на него, почему-то чекисты нашли нужным арестовать его секретаря. С тех пор Неофит и сидит здесь — уже несколько месяцев. Он совершенно смирился, ни на что не ропщет:
