— Не забывают меня, — говорил он, — добрые люди! Спасибо им, поесть всегда присылают.
Среднего роста, щупленький, он производил впечатление человека с большой духовной силой.
Седоусый старик оказался действительно старым — 74 лет. Он — отставной генерал-лейтенант, бывший командир одного из сибирских корпусов, — Куракин по фамилии. Так он о себе рассказывал. Арестован лишь недавно.
— Такая вышла неприятная история! Дочь моя живет в Варшаве. Захотела передать письмо от кого-то сюда, в Москву. Барышне какой-то. Передала письмо через польскую миссию. Курьер миссии привез мне письмо, а я передал его по назначению.
Он взволнованно прошелся по камере, и голова у него тряслась.
— Видите, что вышло! Курьер оказался агентом ГПУ! Донес, что привез мне секретно письмо из Варшавы. Меня схватили. Спрашивает следователь:
— Кому вы передали письмо?
А я уж не помню. Правда, позабыл фамилию. Не верят; следователь кричит на меня:
— Вы еще скрываете?! Вы от савинковцев
[302] письма получаете!
Какие там савинковцы?! Я и не знаю о них ничего… Вот и держат меня. А я же, право, не могу вспомнить…
В дверях камеры появился надзиратель:
— В уборную!
Архимандрит и Н. А. Бердяев хватают за ручки громадную парашу: ее нужно опорожнить и промыть. Нас ведут в порядке, точно институток: впереди надзиратель, за ним пара арестантов с парашей, потом все остальные — чинно, по парам.
Наши старожилы по уборной торопят:
— Скорее, скорее кончайте все ваши дела! Сейчас обратно поведут. Другие камеры ждут очереди.
Делать нечего. Сделали все, как полагается, умылись наскоро под краном.
А надзиратель тут как тут:
— В камеру!
В таком же чинном порядке вернулись мы обратно.
Щеголеватый молодой человек с усиками назвал себя бывшим моряком Алексеевым. Арестован по какому-то доносу, сидит уже три месяца. В Москве содержит большой кинематограф «Танагра»
[303] и имеет еще какие-то предприятия. Из-за них собственно и сидит; подробностей мне не рассказал, но, по-видимому, обвиняется в спекуляции. Теперь решается его судьба: передадут ли его дело в суд или решат «в административном порядке». О нем хлопочет жена.
— Она у меня большой молодец! Со всяким делом справится.
Несмотря на молодость, в жизни он многое испытал и много где побывал:
— Я ничего не боюсь. Куда бы ни попал, сумею устроиться и через два дня с английским пробором буду уже ходить.
В камеру принесли по большому куску ржаного хлеба, около фунта весом, каждому его порция.
— Сейчас и чай будет! — говорят старожилы.
— А здесь как кормят?
— Чего уж лучше, — смеются. — Великолепно, сами убедитесь! Вот, прежде всего, этот кусок хлеба. Затем утром и вечером теплая вода. В полдень и на ужин какая-нибудь похлебка. Кроме всего этого, вместо сахару, дают на неделю по горсти карамелей.
Вскоре принесли большой чан с «кипятком», а на самом деле с еще не успевшей вполне охладиться теплой водой. Старожилы наполнили из чана два больших жестяных чайника. Один поставили на стол, другой закутали пальто и шинелями:
— Днем еще раз чайку попьем.
Кроме теплой воды, все остальное к чаю арестанты должны были иметь свое. Свое, но передачу арестованным разрешали почему-то только по истечении недели их сидения.
В утро, после моего ареста, приехала случайно с дачи моя дочь, и они с сыном быстро разыскали, через политический Красный Крест, тюрьму, где я посажен. Дочь накупила провизии и принесла в тюрьму с просьбой передать мне. В комендатуре ГПУ ее подняли на смех:
— Вчера только арестовали, а вы уже с передачей! Раньше, как через неделю, и не приходите.
Семья моя, встревоженная этим отказом, телефонировала В. А. Костицыну, который, как уже говорилось, в качестве бывшего большевика сохранил свои связи с ними. Он переговорил по телефону с заместителем Дзержинского — Ягодою, пресловутым чекистом, впоследствии фактически ряд лет возглавлявшим ГПУ.
— Пусть родные, — говорил Ягода, — не беспокоятся! Профессора помещены в особом отделении, с комфортом, и их прекрасно кормят!
Получив эти сведения, семья, по счастью, вполне успокоилась. Им и в голову не могло прийти, что заявление высокопоставленного чекиста — сплошная ложь.
Принесли, наконец, и обед. Это был жидкий навар на вобле, в котором плавало буквально несколько горошин. Ту же похлебку принесли и на ужин, в пять часов вечера, а часов в семь дали теплой воды.
От «обеда» и «ужина» почти все отказывались, так как имели пищу «с воли». Двойные или тройные порции съедал только молоденький арестант: ему с воли ничего не присылали.
У меня, однако, провизии с собой было взято слишком мало. На неделю ее хватить не могло, а раньше передачи не будет. Ясно, что без тюремных обедов не обойтись. Решил приучать себя к арестантской еде. Но у меня и ложки не было; спасибо, одолжил свою кто-то из арестантов. На следующий день проглотил две ложки все этой же бурды с воблой; позже, увы, должен был поесть ее основательно.
Разговорился со мной рыжеволосый сосед — староста камеры. Он был, по-видимому, офицером, а может быть, и чиновником военного ведомства. Фамилия — Михайлов. Арестован с целой группой лиц по обвинению в шпионаже в пользу одного из лимитрофных государств. Своим делом Михайлов был сильно обеспокоен и боялся расстрела. Если память мне не изменяет, так и произошло.
Последний из старых арестантов, шестнадцатилетний юнец, оказался чекистом. Говорили, что он посажен за то, что выпустил своевольно из-под ареста своего товарища.
— Как же вы, господа, при нем обо всем говорите?
— Вы думаете, что он — «наседка»? Присмотритесь, это же совершеннейший дурак!
Наседкой на тюремном языке называется умышленно подсаживаемый для шпионажа над другими арестантами.
— Все-таки…
— Мы тоже сначала остерегались. Но потом увидели, что он безнадежно глуп.
Физиономия чекиста оправдывала этот отзыв. Но он был совершенно заброшен: о нем не вспоминали, делом его не интересовались, не допрашивали. Так как «с воли» он ничего не получал, то сильно голодал бы без помощи других. Недавно он объявил было голодовку, чтобы хоть этим вынудить ускорить его дело. Пообещали, что займутся им, но, когда голодовку прекратил, о нем снова забыли.
