Вот и обед — уже полдень… Пришлось похлебать вобловой настойки с черным хлебом.
Только в три часа дня появляется надзиратель:
— Стратонов, забирайте вещи!
Вот она пришла, свобода.
Прощаюсь с остающимися, беру свой опустевший чемодан.
Надзиратель ведет в канцелярию тюрьмы. Там у входа уже поджидают профессора В. И. Ясинский и М. С. Фельдштейн. Нас вводят одновременно.
Начинается обыск багажа. Осматривает тот же помощник начальника канцелярии, который принимал меня и который получил из‐за меня выговор. Осмотрел он сначала вещи Ясинского, потом Фельдштейна. Ничего — осматривает поверхностно, милостиво.
Настала моя очередь. Чекист бросил на меня свирепый взгляд. Гмм… Принялся за осмотр. Ну, и начал же он меня обыскивать. Щупает решительно каждую вещь, каждую штуку грязного белья, но как… Не пропускает ни одного шва, пробует их пальцами, смотрит на свет… Все белье обращается в смятую кучу.
Теперь он принялся за личный осмотр — всего прощупал, все карманы осмотрел… Ничего в них нет!
Берется за мое пальто. Сердце у меня замерло… Встряхнул, ощупывает каждый шов. Ах ты, проклятая жадность к деньгам!.. Бросить бы их в камере или в уборной!.. Подходит очередь швов позади… Сейчас найдет! Что-то будет?.. Прощай свобода! В карцер попадешь вместо воли… Еще того хуже — изобьют подлецы — до полусмерти…
Вот его пальцы приближаются к роковому месту. Вот-вот… Я замер, сердце не бьется…
Прощупывает это место… Ничего! Его пальцы идут дальше.
Что это? Наваждение?.. Чудо? Ведь здесь же был толстый сверток денег!
Верующие люди назвали потом это Божьим чудом — помощью Бога.
— Веди их в комендатуру!
Здесь, значит, сошло. В комендатуре всех осмотрели одинаково поверхностно. Сердито бросает мне чекист задержанную ложку.
— А деньги мои?
— За деньгами придете через несколько дней!
После ряда мытарств эти проклятые деньги мне все же вернули.
В канцелярии еще нам дали удостоверения в том, что мы освобождены из внутренней тюрьмы ГПУ.
Вот мы, трое, на тротуаре, на Лубянской площади. Осматриваемся, точно потерянные. Так мало, в сущности, пробыли мы в тюрьме, но так много перечувствовали, что «воля» кажется чем-то странным.
Меня интригует вопрос, как и куда исчезли деньги? Но здесь этим делом заняться нельзя. Садимся мы с Фельдштейном — нам по пути — на извозчика. Переговариваемся осторожно, конечно, — стоящие возле ГПУ извозчики — шпионы.
Фельдштейн грустит: его не устраивает ехать за границу.
Дома меня не ждали, хотя ожидали после снятия с комнаты печатей, что меня скоро освободят. Известие о выезде за границу — всех поразило.
Прежде всего — в чем было чудо с деньгами? Оказалось, что шов, куда я их сунул, распоролся; а когда чекист встряхнул пальто, трубка из бумажек выскользнула под подкладку, в мягкую часть пальто, которую чекист не догадался прощупать…
В первый же вечер отправляюсь к жене инженера Сахарова. Меня встретила худощавая брюнетка с суровым лицом. Начал я говорить о встрече с мужем и об его деле — она меня не слушает. Пропуская все мимо ушей, повторяет с вариациями одну и ту же мысль:
— Я знаю, что мой муж ни в чем не виноват, а потому ни о чем не беспокоюсь.
Затвердила сорока про Якова…
[307] Меня это отношение очень шокировало. Куда уж там заговаривать о предоставлении мне экипажа и лошади, как предлагал ее муж. Оборвал разговор, сухо простился.
Когда я спускался от нее по лестнице, обернулся и увидел, что Сахарова, стоя наверху с соседями, что-то им говорит, указывая на меня.
Только потом я догадался, что она приняла меня за подосланного провокатора, хотя я и назвал ей себя; но фамилия моя ей знакома не была.
Так оно и оказалось. Кажется, ее посетил освобожденный через три дня Бердяев, и от него она узнала правду о моем посещении. Она разыскала мою квартиру, пришла и рассыпалась в извинениях за свой прием.
Кроме семьи Бердяева я посетил и семью Алексеева. Не застал жену дома, но налетел на ту самую подозрительную особу, о которой предупреждал меня Алексеев. Попытался я переговорить по телефону, но снова напоролся на нее же. Тем не менее мне удалось назначить свидание его жене на перекрестке двух бойких улиц, по той примете, что она будет в зеленой кофте.
Действительно, по этой примете я нашел маленькую женщину, оказавшуюся Алексеевой, и передал ей поручение мужа:
— Помните же: суд — яблоко, упрощенный порядок — груша, неопределенность — огурец.
17. Изгнание
Перед высылкою
Так нас выпускали партиями, по несколько человек в день, из внутренней тюрьмы ГПУ. Перед освобождением от нас отбирали письменное обязательство в том, что мы в назначенный ГПУ срок — для большинства нас выходило через неделю — покинем пределы России, в ту пору переименованной в РСФСР.
От нас отобрали также подписку в получении предупреждения о том, что в случае самовольного возвращения на родину мы будем подвергнуты строжайшему наказанию, вплоть до расстрела.
Сроком выезда нам было назначено 28 августа 1922 года. В ГПУ нам пришлось иметь дело, в качестве представителя этого милого учреждения, с заведовавшим 4-м секретно-оперативным отделением Решетовым. Он обещал, что все формальности с высылкой нас в Германию, в том числе и с германской визой, будут проделаны ими же, а мы получим готовые заграничные паспорта. Мы были только обязаны явиться 26 августа за этими паспортами в ГПУ.
Но предварительно нам пришлось в короткий срок выполнить массу работы. Эта работа была облегчена тем взрывом сочувствия к нам, высылаемым, который проявился во всех слоях Москвы, в том числе и в советских учреждениях. Как-то очень чудовищной показалась сразу мысль о том, что советская власть высылает из России ученых и писателей. Правда, этот взрыв сочувствия скоро улегся, впечатление притупилось, но в первые дни он был весьма заметен.
Так, в Комиссариате финансов пришлось просить разрешение на вывоз иностранной валюты, представлявшей единственную ценность, потому что русские деньги, благодаря инфляции, летели головокружительно вниз. Обыкновенно разрешалось вывозить не более 50 долларов на человека, — лично же нам разрешили вывезти сумму, почти в семь раз большую. Затем приходилось представлять на осмотр опись вывозимым ценным вещам, вместе с самими вещами. Эксперты их осматривали и оценивали. Разрешалось вывозить не более, как стоимостью в 50 рублей на человека, — нам же разрешили значительно больше положенной суммы.
Впрочем, такое милостивое внимание Комиссариата финансов длилось не долго. В советских «сферах» обратили внимание на это попустительство, и к запоздавшим были уже применяемы во всей строгости действовавшие правила.
