У нас были хорошие бухарский, хивинский и персидский ковры, которые, как своего рода валюту, мы хотели вывезти с собой за границу, наивно предполагая, что эти ковры обратим в большие суммы денег. Для разрешения на вывоз ковров надо было обратиться в специальный отдел Комиссариата просвещения. Здесь, однако, сидели свои люди, сделавшиеся советскими служащими поневоле. К нам они проявили всю возможную для них любезность, и наши ковры, даже почти не осматривая их, пропустили, как старые и уже непригодные. На них были наложены печати, и тюки с коврами в комиссариате же были зашиты и опечатаны. На самом же деле, такие ковры нельзя было вывозить, ибо советская власть неизбежно реквизировала бы их.
Здесь же, в Комиссариате просвещения, пришлось испрашивать разрешение на вывоз рукописей — научных трудов. Рукописи были бегло просмотрены и якобы проверены. Их также в комиссариате и зашили и опечатали.
Возникли недоразумения с вопросом о вывозе книг. Ходили мы с этим делом в особый отдел ГПУ, еще куда-то, пока нас не направили, под конец, в тот же Комиссариат просвещения. Наш небольшой список берущихся книг, всего около 25 томов, пропустили легко, но вышло затруднение со словарями иностранных языков, которые тогда запрещалось вывозить из РСФСР. К числу особенно запретных относились русско-французские словари Макарова
[308] и русско-немецкие Павловского
[309].
С книгами вышло обиднейшее недоразумение, в котором нельзя не обвинять наших выборных старост высылаемой партии проф. В. И. Ясинского и А. И. Угримова. Оказалось, что каждому выезжающему разрешается вывозить по 125 книг. На нас четверых пришлось бы 500 томов. Между тем об этом не были извещены все, а только часть высылаемых. Остальные, как и мы, узнали о своем праве, находясь уже в Берлине. В результате я большей частью подарил, а частью распродал свою ценную специальную библиотеку, а потом, за границей, уже не мог найти необходимейших мне для работы русских книг. Я не имел даже некоторых книг моего личного авторства, которые были мне очень нужны, но которых за границей найти было нельзя, а без них было безгранично трудно.
За разрешением на вывоз документов пришлось обращаться в Комиссариат юстиции. Здесь документы осмотрели, отнеслись в общем, в деле о разрешении их вывозки, довольно милостиво, хотя кое-что не признали за документы и разрешить их вывезти отказались.
Хуже всего было в Комиссариате внешней торговли, короче — Внешторге. Это был привилегированный комиссариат, сплошь состоявший из коммунистов и евреев. А здесь пришлось испрашивать разрешение на вывоз своего белья, одежды и всякого вида иного имущества. На все надо было составить в двух экземплярах описи, отдельно — на каждого члена семьи. Этого мало, в комиссариате потребовали и все разрешительные описи, уже полученные от других комиссариатов. Забрали все документы и говорят:
— Приходите за разрешением, когда будете иметь на руках заграничный паспорт!
— Помилуйте, как же это возможно! Нам выдадут заграничные паспорта из ГПУ перед самым временем высылки.
Вот и собирайся при таких условиях в путь, когда не знаешь, что позволят уложить и взять! Все эти гнусные и ненужные хлопоты пришлось проделать в течение одной недели, причем в каждый комиссариат приходилось наведываться по несколько раз, ожидать здесь иногда часами… Одному справиться с такой волокитой мочи не было: пришлось мобилизовать для помощи дочь, сына и близких знакомых. С великим трудом добились под конец от Внешторга разрешительных свидетельств ранее получения не готовых заграничных паспортов.
А помимо этих хлопот надо было завершить все личные дела и распродать остатки своего имущества, чтобы получить средства на выезд.
Для этого мы имели в своем распоряжении только несколько дней. А время было очень неподходящее, летнее, и все более зажиточные жили на дачах. Покупатели приходили только такие, что хотели купить за бесценок. Так и пришлось распродать все.
Спасибо добрым знакомым, особенно М. К. Заходер и студенткам, подругам дочери, которым мы предоставили распродавать все по своему усмотрению, потому что у нас уже не хватало ни сил, ни времени.
Свою громадную научную библиотеку я подарил созданной мной Главной астрофизической обсерватории. Остальную — беллетристическую, историческую, географическую и пр. — гуртом в один из книжных магазинов.
Не обошлось без курьезов. Когда сын со знакомой студенткой Сахаровой пошли продавать в магазин серебряные вещи, милиция их арестовала, не слушая никаких резонов, по подозрению, что продаются награбленные вещи. Случайно их увидел, когда милиция тащила их в комиссариат, наш знакомый. Он отправился за ними и удостоверил истину. После телефонных справок их освободили, — к удивлению, не ограбив ценные вещи.
Задержка
Теперь — все готово! Осталась последняя укладка.
В назначенный день, 26 августа, стали мы, высылаемые, группами собираться в узком и тесном помещении приемной комендатуры ГПУ на Лубянке. Пришлось, точно милости, выпрашивать разрешение, чтобы нас пропустили внутрь, куда нас обязали явиться сегодня. Дежурные сотрудники комендатуры, поглядывающие сквозь окошечки, держат себя нахально, и очень трудно заставить их хотя бы выслушать себя.
Под конец они все же стали справляться по телефону в секретно-оперативном отделе ГПУ и начали пропускать нас по очереди. Передо мной — наш историк, проф. А. А. Кизеветтер, со своей окладистой седой бородой
[310]. Чекист покосился на его бороду и телефонирует:
— Священник Кизеветтер просит пропустить!
— Какой я священник! — возмутился А. А. — Гражданин Кизеветтер, а не священник!
Общий хохот. Чекист осмотрел его недоверчиво… Но все же согласился.
После этого А. А. Кизеветтер остриг свою бороду и перестал казаться в пальто — священнослужителем.
Поднялись мы наверх, в ГПУ, и узнали, что от нас требуют… новой явки через неделю, 2 сентября. Никаких объяснений этой отсрочки дано не было.
