Итак, вся бешеная гонка, распродажа за бесценок имущества и пр. — было зря.
Неделя прошла в большой тревоге. По Москве распространился слух, будто хотят изменить применяемую к нам меру. Говорилось, будто вместо высылки за границу нас сошлют в отдаленные места России. Все это страшно нервировало, особенно в связи с тем, что все мы совершенно распродали все свое имущество, включая не разрешенные к вывозу одежду и белье, а заводить все заново было и не по средствам, и не по силам.
Как потом выяснилось, эти тревожные слухи имели под собой основание.
Снова собрались мы в числе около тридцати или сорока человек в субботу 2 сентября в одной из комнат ГПУ, внутри. Нас продержали здесь без толку часа два. Потом к нам выходит заменивший Решетова следователь Зарайский — он и руководил всеми дальнейшими мерами по нашей высылке. Говорит:
— Подвиньтесь к стеночке!
— А! «К стенке»! «К стеночке»! — раздалось со всех сторон.
«Поставить к стенке», по терминологии большевиков, значило расстреливать.
Зарайский «любезно» смеется.
— Я говорю «к стеночке», а не «к стенке!».
Нас пригласили «к стеночке», чтобы выделить из нашей среды тех из предназначенных к высылке, кому, вследствие их просьбы, было разрешено остаться в Москве. Это разрешение было дано при очень унизительных условиях для личного достоинства и для свободы.
Вот составленный по памяти список московских деятелей, которые были освобождены за время, предшествовавшее высылке, от применения этой меры: проф. Н. А. Изгарышев, проф. В. Е. Фомин, проф. М. С. Фельдштейн, проф. И. Х. Озеров, инженер И. И. Куколевский, проф. Кондратьев (Петровской с.-х. академии), инженер Н. Р. Бриллинг, инженер Паршин, инженер Сахаров, Н. И. Ракитников (эсер), Рыбников, Л. Н. Юровский, и, наконец, Н. М. Коробков — доцент Археологического института. Последний, кажется, единственный из оставленных, не просил об этом и был очень огорчен изменением своей судьбы; но его оставили потому, что о нем еще производилось дело.
Остальным предложили опять прийти через некоторое время, и чекистка-секретарша стала нас по очереди вызывать к своему столу, чтобы наперед заготовить повестку, когда понадобится нас вызвать.
В. И. Ясинский не удержался, чтобы не зацепить чекистку:
— Пишите, пишите повестки! Вы не подумайте, что к вам кто-нибудь придет без применения силы.
Чекистка краснеет от злобы.
— Вы ведь большой популярностью не пользуетесь!
Дергаю его за фалду:
— Оставьте их! Вспомните русскую пословицу о навозе.
Но и в следующую явку по повесткам мы собрались зря. В чем дело, почему нас задерживают — нам не объяснили. Впрочем, теперь нас несколько облегчили: чтобы не собираться каждый раз всем, Зарайский предложил выбрать из своей среды двух старост, которые и вели бы за всех переговоры и с ГПУ, и с другими учреждениями.
Старостами здесь же мы выбрали профессоров В. И. Ясинского и А. И. Угримова.
Томление
Стали мы периодически собираться в помещении КУБУ, в Харитоньевском переулке, угол Мошкова. Как уже говорилось, фактически КУБУ возглавлял В. И. Ясинский. Здесь мы выслушивали информацию старост и обсуждали разные меры.
А. И. Угримов хлопотал по преимуществу в Германской миссии, где у него были знакомства, а В. И. Ясинский занимался общими вопросами по высылке и по сношениям с ГПУ.
На ближайший германский пароход из Петрограда в Штеттин билетов уже не было. Следующий же отходил из Петрограда только 27 сентября. На нем мы заказали все классные места, но все же казалось, что мест для нашей партии не хватит.
А разрешения на выезд наш все еще не получалось. Но тайна задержки, скрывавшаяся ГПУ, была нашим старостам выяснена: центральное правительство так ответило на просьбу ГПУ о визах для нас:
— Германское правительство отказывается понимать меру — высылку представителей профессуры и интеллигенции, проработавшей пять лет при современном строе в советской России. Вместе с тем оно не может считать Германию местом ссылки для кого бы то ни было. Поэтому, на основании высылки ГПУ, визы в Германию никому дано быть не может. Но правительство осведомлено о том, кого именно высылает ГПУ. И в том случае, если высылаемые добровольно пожелают прибыть в Германию, разрешение на въезд будет им дано немедленно.
Это был первый светлый привет нам извне. Конечно, в ГПУ нас не ознакомили с содержанием германского ответа, а просто предложили старостам самим обратиться за разрешением на въезд в Германию в дипломатическую миссию.
Мы так и сделали. Написали общее заявление, подписали и уполномочили старост подать его.
Отношение германской дипломатической миссии к нам было превосходное и вполне сочувственное. Там показали, например, нашим старостам добытый агентурным путем общий список всех предназначенных к высылке, в числе около двухсот человек. Представители власти говорили:
— Самых упрямых вышлем; остальных — купим…
Надо отметить, что и другие иностранные миссии старались проявить к высылаемой интеллигенции возможное внимание: перевозили деньги, не пропускаемые советской властью рукописи и документы и т. п. К сожалению, это держалось нашими старостами от большинства в секрете: некоторые повывозили массу, другие, в том числе и я, узнали об этом лишь в Берлине, и, кроме официально разрешенного, ничего не могли вывезти. Мне особенно жаль было бросить свои мемуары, которые я вел в самые интересные моменты московской жизни, а также многие документы, которых восстановить возможности не было.
Нам, однако, пора уж было выезжать. Многие, например, М. А. Осоргин, жаловались:
— Раньше нас встречали, как героев… А теперь, при встречах, спрашивают: «А вы все еще не уехали?»
Тревога
Тем временем все тревожнее и тревожнее становились слухи о том, что в коммунистической партии наша высылка встречает резкое осуждение. Споры по этому поводу проникали и в печать. Троцкий, например, опубликовал сам свое интервью с американским журналистом, в котором он высказался приблизительно так:
— Мы высылаем антисоветские элементы в видах предупредительной гуманности. Вот, например, мы, к сожалению, не выслали в 1918 году правых эсеров; теперь из‐за этого мы вынуждены были предавать их суду, и вы же возмущаетесь приговором (Троцкий ссылался на нашумевший тогда на весь мир процесс 12–15 правых эсеров, сперва присужденных судом к казни, а потом заточенных во внутреннюю тюрьму ГПУ, см. стр. 528). Если у нас возникнут военные недоразумения, возможность которых не исключена, то тогда эти высылаемые элементы были бы естественными агентами наших противников, и нам пришлось бы их расстреливать. И я надеюсь, что вы, корреспонденты, заступитесь за нас пред общественным мнением…
[311]
