Впрочем, университетское правление захотело по этому поводу сделать «жест». Оно использовало свое право оплачивать сдельную работу и истолковало положение так, что я, по выходе из тюрьмы, еще некоторое время в частном порядке исполнял обязанности декана.
— Довольно ли вам за это, Всеволод Викторович, сто миллионов? — спрашивал помощник ректора О. К. Ланге.
— Что ж, спасибо!
На сто миллионов рублей тогда можно было раз тридцать проехаться по трамваю.
Когда нас выпустили и обязали через неделю выехать, я просил оповестить все предметные комиссии о дне, когда я буду в факультетской канцелярии, — для того, чтобы я мог проститься с членами факультета.
К моему удивлению, из 260 членов факультета проститься со своим деканом, который пострадал из‐за службы факультету, пожелало лишь 8–9 человек. Между ними помню Д. Ф. Егорова, Н. Д. Зелинского, А. Г. Титова, об остальных позабыл. Забежал еще проститься из чужого факультета В. С. Гулевич — в память совместной работы.
На какой-то мой деловой вопрос по делам факультета А. Г. Титов ответил, что сейчас не может ответить, но что он принесет мне ответ сегодня вечером на дом. Вечером он пришел ко мне в астрофизическую обсерваторию:
— Я вас, Всеволод Викторович, в первый раз позволил себе обмануть! Я нарочно не дал вам ответа, чтобы повидать вас еще раз и проститься.
— Не могу примириться с этим, — говорил он, прощаясь со слезами на глазах, — что за всю деятельность факультета пострадали вы один… Не представляю себе, как будет дальше! Мы так чувствовали себя все спокойно, видя вашу «мощную» фигуру на председательском месте…
Порыв благородной юности…
Через несколько дней было заседание физико-математического факультета. Меня не было, но М. М. Новиков, также высылаемый, бывший ректор университета, присутствовал. Председательствовал В. А. Костицын.
Ни председателем, ни одним хотя бы из присутствующих членов факультета по нашему адресу не было сказано ни малейшего приветствия, никакого «прости»
[314]. Как будто в факультетской жизни ничего не произошло, и все идет нормальным порядком.
М. М. Новиков был этим до глубины души возмущен:
— Помилуйте, я был ректором! Пострадал за это… И хотя бы кто-нибудь хоть одно слово сочувствия высказал!
Позже В. А. Костицын мне говорил:
— Я нарочно не поднимал этого вопроса официально, чтобы как-нибудь не ухудшить вашего, Всеволод Викторович, положения.
И в частном порядке ничего высказано не было.
Но ко мне явилась делегация от студенчества — проститься. Меня не застали дома и передали свое приветствие встретившей их нашей знакомой.
Овладевшая всей интеллигенцией трусость проявилась и в Научном отделе Наркомпроса, где я прослужил столько времени и где меня всегда встречали как своего. С целым рядом служащих там я был в дружеских отношениях, но, когда, после выхода из тюрьмы, я зашел за какой-то деловой справкой, а вместе с тем, чтобы проститься с друзьями, я увидел, что одни разговаривают со мной с нескрываемым страхом на лице, а другие убегают раньше, чтобы я не подошел к ним. Ушел, не прощаясь.
Это не было единичным явлением. М. А. Осоргин, в статье «Как нас уехали», пишет: «Хочу вспомнить о последнем заседании Союза писателей, за день-два до нашего отъезда. Значительная часть высылавшихся состояла в Союзе, четверо были членами правления. Конечно, наша высылка вызвала большое волнение и общее сочувствие, и, конечно, она вызвала также и малодушие — страх каждого за себя… На очередное заседание из них явился только я, так как должен был председательствовать… Закрывая заседание правления, я думал: сейчас кто-нибудь встанет и предложит поблагодарить меня и поручить мне передать последний привет от правления отъезжающим…
Затем мы встали, отодвинули стулья. Помню, что я стряхнул с рукава пепел папиросы. Потом кто-то протянул „н-да“. Затем один или двое вышли, а за ними медленно вышел и я, ничего не услыхав вдогонку. В передней я поспешил первым надеть пальто… Я только вспоминаю об очень больной минуте жизни»
[315].
Выезд из Москвы
Последнее совещание в КУБУ накануне выезда. Распределяются паспорта; закуплены для всех билеты — не только на поезд из Москвы до Петрограда, но и на пароход, от Петрограда до Штетина. Распределяются даже места по купе, так как нам, высылаемым, обещан особый вагон. Менее состоятельные и обремененные семьями выезжают завтра, в два часа дня, пассажирским. Более состоятельные — вечером, скорым поездом.
На первый поезд, которым ехали и мы, понадобилось избрать коменданта партии. Никто из более пожилых на себя этой роли не брал. Наконец, предложили молодому князю Сергею Евгеньевичу Трубецкому, сыну известного профессора-философа в Московском университете; он охотно согласился.
ГПУ потребовало, чтобы в первом эшелоне было предоставлено место агенту этого учреждения. Старосты наши ответили отказом, ссылаясь на то, что все места плацкартные и все заняты. Тогда в ГПУ сказали, что своего агента отправят вечерним поездом, но что В. И. Ясинский лично объявляется заложником за целость партии:
— Если кто-либо из высылаемых скроется в пути, посадим Ясинского в тюрьму.
Наивные: они все еще думали, что кто-нибудь захочет остаться…
На другой день, только перед самым отходом вечернего поезда, М. С. Фельдштейн, хлопотавший о разрешении остаться, получил это разрешение.
В полдень 26 сентября, провожаемые близкими и очень небольшим числом более храбрых из знакомых, покинули мы свой дом. Жене и дочери принесли цветы. За нами приехал на автомобиле, принадлежащем Управлению государственных театров, молодой Борис Николаевич Заходер, племянник могущественной директорши государственных театров коммунистки Малиновской. У него, впрочем, не хватило мужества довезти нас до самого вокзала:
— Знаете, там ведь полно чекистов…
Остановившись при въезде на Каланчевскую площадь, забрали свой багаж на руки, а Заходер умчался скорей обратно.
Собрались у вагона и узнали, что в «наш» вагон уже впустили постороннюю публику. Конечно, между ними были и агенты ГПУ. Долгое время наши представители домогались того, чтобы исполнили обещание об отдельном вагоне и пересадили посторонних; железнодорожные власти упирались, без сомнения потому, что негласно их обязали впустить чекистов, перемешанных с обыкновенными пассажирами. Пришлось помириться на компромиссе: длинные деревянные диваны были предоставлены высылаемым, а на коротких оставили посторонних. Часть этих пассажиров действительно были посторонними и в пути сошли; в вагоне стало просторнее.
