Вслед за этим, 6 апреля 1934 г., состоялось «чрезвычайное» общее собрание общества, в отчетном докладе которому, опубликованном в его бюллетене 28 марта, Стратонов указывал, что, хотя за четыре с лишним года оно, имея за это время около 900 членов, выдало 5400 ссуд более чем на 7630 тыс. крон, а размер паевого капитала составлял 240 тыс. крон, «с развитием кризиса прогресс Общества остановился, а затем начался регресс», что объяснял тремя причинами. Во-первых, апрельский закон 1933 г. ограничил в Чехословакии выплачиваемые по вкладам и взыскиваемые по ссудам проценты, которые были в обществе существенно выше, чем в крупных банках, а выравнивание процентной ставки привело к отливу вкладов и сокращению количества текущих счетов с уменьшением его оборотного капитала и соответственно прибыли. Во-вторых, следствием мирового кризиса стало обнищание эмигрантов с утратой многими из них платежеспособности и кредитоспособности, из‐за чего численность исправных плательщиков катастрофически сократилась — до 15 %, а остальные выполняли свои обязательства лишь после многочисленных напоминаний, угроз взысканием и самих взысканий. Общий убыток по безнадежным ссудам, включая случаи откровенного мошенничества, достиг 15–20 тыс. крон, а поскольку, указывал Стратонов, «по железному психологическому закону, неисправный заемщик всегда ненавидит кредитора», это создавало все более «сгущающуюся атмосферу». В-третьих, что является главным, на упадок деятельности общества «пагубно влияет отсутствие солидарности и поддержки русского, по существу, начинания в своей же среде», причем надежды на торговый кооператив тоже не оправдались, так как пользуются им лишь несколько десятков человек из полутысячи членов общества, живущих в Праге, из‐за чего, понеся крупные убытки, около 60 тыс. крон, он не смог оплатить своего долга перед обществом.
«По совокупности всех этих условий, — подытоживал Стратонов, — общая убыточность операций общества приблизительно составляет (точные подсчеты еще не закончены) около 100 тыс. крон, распределяющихся на 2400 паев по 100 крон каждый. Это — очень неудовлетворительно, но еще не катастрофа. За время кризиса погибли тысячи банков, однако многие из них, даже находившиеся в худших условиях, удалось санировать. Есть ли основания прибегать к мерам санации в Чешско-русском обществе? Губительные действия первых двух факторов: апрельского закона [19]33 г. и мирового кризиса — могли бы быть смягчены. Действие же третьего фактора, если не считаться с немногими исключениями, неустранимо. Следовательно, для развития и укрепления Чешско-русского общества почвы больше нет. Поэтому, в качестве создателя и непрерывного ответственного руководителя общества, я теперь предлагаю полную его ликвидацию»
[364].
Столь неожиданный кардинальный вывод не нашел понимания у значительного количества присутствующих, указывавших, что как правление, в котором оставались только Стратонов и Н. К. Модрах, так и само общее собрание не имеют должного кворума. Но поскольку ни председательствующий, ни крупные пайщики не пожелали принять эти доводы во внимание, члены наблюдательного совета и почти все мелкие пайщики демонстративно покинули зал, отказавшись в знак протеста участвовать в голосовании по вопросу о ликвидации общества и в перевыборах его руководящих органов. Хотя наблюдательный совет прежнего состава подал жалобу в коммерческий суд с просьбой о признании апрельского собрания незаконным и отмене его решений, правление все-таки запустило процедуру ликвидации общества, прекратив, за исключением взыскания долгов, все прочие его операции
[365]. Но 19 октября 1934 г. «внеочередное чрезвычайное» общее собрание, отменив решение предыдущего, избрало новое правление — уже без Стратонова, и о бесславном конце его финансовой деятельности современник вспоминал так: «В годах 1930–1935 он пытается создать русский банк в Праге, а в дальнейших проектах реет план объединения русских кредитных учреждений за рубежом в единый Зарубежный Русский банк! Здесь В[севолод] В[икторович] терпит полную неудачу. Впервые не оправдывается сопутствующее ему всю жизнь оптимистическое положение: „Все полезное на земле — достижимо, возможно, легко!“ Силы В[севолода] В[икторовича] — моральные и физические — надломлены. Но он не сдается <…>»!
[366] Ведь поклонник его книг, любитель астрономии Карел Энглиш, назначенный в 1934 г. директором Национального банка Чехословакии, приглашает к себе Стратонова «консультантом».
Получив чехословацкое гражданство, лишавшее его права на эмигрантское денежное пособие, Стратонов вернулся к астрономии, приступив к чтению лекций в Пражском политехникуме — Чешском высшем техническом училище. Но поскольку жалованье, до утверждения в штат, профессору не выплачивалось, из‐за чего материальное положение его семьи по-прежнему оставляло желать много лучшего, Стратонов обратился в Русский заграничный исторический архив (РЗИА), предлагая купить написанные им воспоминания «По волнам жизни» в трех частях. Предварительно он просил Е. Д. Кускову прочесть их, и хотя она, надо полагать, оценила воспоминания положительно, Стратонов, оказавшись из‐за своей банковской деятельности в весьма непростых отношениях со многими русскими пражанами, обратился к ней с новой просьбой (буквально повторяя в письме фразу из своего доклада чрезвычайному общему собранию Чешско-русского общества взаимного кредита!): «Быть может, с моей стороны слишком бесцеремонно после того, как Вы уже проявили ко мне столько любезности, — опять позволить себе затруднять Вас своим делом. Но я рассчитываю на то, что Вы мне это снова простите, как прощали до сих пор… А. Ф. Изюмов [заместитель директора РЗИА] объяснил, что вопрос о моих мемуарах будет решаться не в Совете [РЗИА] (как я предполагал), а в ученой комиссии. Увы, по бесспорному психологическому правилу, неисправный заемщик всегда ненавидит кредитора; для доброй половины ученой комиссии таким, в силу обстоятельств, ненавистным кредитором является бывший председатель правления Ч[ешско]-р[усского] о[бщест]ва вз[аимного] кредита. Это, кажется, учитывает и А. Ф. Поэтому он мне настойчиво советует попросить Вас, глубокоуважаемая Екатерина Дмитриевна, не согласились ли бы Вы использовать свое право присутствовать на заседании ученой комиссии при рассмотрении моего дела. Хотя, по словам А. Ф., Вы обладаете на заседании совещательным голосом, но, конечно, и сам уже по себе Ваш голос высоко авторитетен для комиссии; это — тем еще более, что Вы — единственная, кто, кроме референта, знаком с объектом обсуждения. Я был бы очень рад и благодарен, если б Вы признали мою просьбу исполнимой»
[367]. В постскриптуме Стратонов уточнял: «Вспоминая Ваше вполне основательное замечание о том, что Сталину не подходит слово „пресловутый“, я хотел бы объяснить, что дело — в исторической, точнее — хронологической, перспективе. Мои мемуары лежали в готовом виде 4–5 лет, да на писание (между делом) пошло 6–7 лет. Следовательно, я писал о Сталине лет 10–11 назад, а написанное так и осталось. В ту пору Сталин еще себя не определил; о „генеральной“, например, линии он еще и не думал, да и диктатором не был. Перередактировать же написанное — едва ли следовало»
[368].
