Как приезжий, я получил доступ на съезд и несколько раз его посетил. На съезде уже вырисовались два-три оратора, ставших любимцами собрания. Они вели съезд за собой. Занимались, по преимуществу, разработкой прав служащих в различных служебных случаях управления банком, а прежде всего в вопросах, касающихся личного состава: приема на службу, повышения в должностях, вознаграждения за службу и т. п. Намечалось фактическое самоуправление каждого учреждения, с лишением начальственных прав каждого начальства.
Обсуждался также вопрос об организации Всероссийского союза служащих в Государственном банке. Постановили — учредить такой союз. В связи с этим был поднят вопрос о том, принимать ли также и управляющих учреждениями банка или их исключить из состава союза. Большинство склонялось к тому, чтобы их исключить.
Поднялся один из делегатов, — как раз управляющий одним из отделений, уже совсем седой старик, с патриархальной белой бородой. Произнес горячую речь, в которой доказывал съезду ту азбучную истину, что управляющие учреждениями не сваливаются с луны, а выходят из среды самих же служащих банка; следовательно, в случае назначения кого-либо из членов союза управляющим, его пришлось бы исключить из союза… Он убеждал поэтому включить и управляющих в состав союза.
Он убедил собрание — большинство решило включить и их.
Произошел маленький курьез. Уже после моего выезда из Ржева был оттуда командирован на съезд делегатом один из наших чиновников, стоявший в оппозиции ко мне, а также один из низших служащих. Ничего особенного делегат и не говорил, но когда после своего выступления он неожиданно натолкнулся на меня, у него лицо перекосилось от неожиданности.
Митинг
Газеты оповестили, что в цирке Чинизелли назначен митинг с речами на злобы дня. В качестве ораторов было названо несколько весьма известных в то время политических деятелей
[39].
Эти имена соблазнили, и цирк был переполнен до отказа. Все же порядок соблюдался, и по купленному билету можно было найти свое место.
Надо было думать, что продавалась только часть мест, так как не было похоже на то, что переполнившая верхние места толпа солдат и матросов за это стала бы платить.
Пора начинать — не начинают. Полчаса проходят, час… Что же такое? Публика волнуется, шумит, стучит… Выходит на кафедру какой-то тип и сообщает:
— Митинга нельзя начать, потому что еще не прибыл председатель его…
Крики:
— Начинайте без него!
— Нельзя без него! Да и ораторы не все прибыли.
Председатель и вообще на митинг не прибыл. Это был кто-то из виднейших тогда политических деятелей.
Собравшиеся в цирке все шумнее выражают свое нетерпение и негодование. Так прошло полтора часа…
Выходит на эстраду и садится на председательское место некто в военной форме, крупный мужчина, грузный, бритый. Ясно, что не он — ожидавшийся председатель.
— Объявляю митинг открытым!
Крики из публики:
— А вы кто?
— Кто вы такой?
Нетерпеливый жест. Резко:
— Скажу в свое время!
Председатель обстоятельно объясняет, что намеченный председатель не приехал и уже не прибудет. Некоторые из объявленных на афише ораторов также не прибыли.
В публике гул неудовольствия.
Когда затихло, мужчина в форме говорит:
— Председательствовать же просили меня. Я — Степун! — провозглашает он.
Степун? В публике с недоумением переглядываются. Ф. А. Степун, считавшийся философом и писателем, не имел, очевидно, достаточной известности.
Полились речи по текущему моменту и на тему о завоеваниях революции. Ораторы делятся на две группы: на уже известных публике, ее любимцев — таких встречают бурными аплодисментами, — и на мало известных или вовсе нет.
В качестве любимца публики был приветствован, почти что овациями, Питирим Сорокин, которого называли любимым учеником покойного М. М. Ковалевского. Сейчас П. А. Сорокин был как бы в роли душки-тенора революции.
Позже, за границей, я неоднократно встречался с П. А. Сорокиным, слышал в конце 1922 года в Берлине его лекцию, так сильно в свое время раздражавшую большевиков, с констатированием того упадка, до которого они довели Россию
[40]. К тому времени Сорокин значительно уже поправел, и он собирался ехать в Америку и в качестве лектора о России, и в качестве… маляра.
— В Америке, — говорил он мне, — такое сочетание не может не произвести впечатления!
Все это ему впоследствии и удалось. Впечатление в Америке он произвел и устроился там так хорошо, как мало кто из эмигрантов. Думаю, что Сорокину было бы мало приятно, если б ему поднесли стенограмму речи, произнесенной им против прежнего режима на этом митинге… Но тогда многие, как и он, были в багровом тумане.
Появился, между прочим, на эстраде пожилой военный врач, в форме. Говорил с немецким акцентом. Он был в германском плену. Все пленные с радостью встретили известие о революции. Надеялись, что теперь война будет скоро и победоносно окончена.
По цирку разносится первый ропот неудовольствия.
Степун поднимает руку. Становится тише.
Врач этого не замечает. Рассказывает о той мрачной картине развала армии, которую он, с другими пленными, увидел, возвратившись из Германии. И в Германии начался развал, но он не сравним с нашим. И там в солдатской среде началась деморализация. Тем не менее, когда мимо солдат проходит офицер или военный врач, обязательно раздается команда:
— Смирно!
Цирк завопил от негодования. Кое-где послышались свистки.
Ф. А. Степун поднимает руку. Цирк смолкает:
— Прошу вас соблюдать тишину. А докладчику — не беспокойтесь! — будет дан достойный ответ.
