Дело грозит погромом.
Приказываю вызвать по тревоге весь наш караул. Прихожая банка заполняется нашими вооруженными людьми. Сверху, с тревогой, смотрят служащие.
А с улицы делаются попытки выломать дверь. Стоящий у двери часовой-солдат побледнел.
Все-таки надо избегнуть коллизии. Иду к телефону, вызываю военно-революционный комитет:
— Говорит управляющий Государственным банком. С улицы ломится к нам толпа солдат. Прошу немедленно выслать команду для водворения порядка!
— Сейчас пришлем!
Через несколько минут подбегает вооруженный патруль из комитета. Протягивают через решетку двери мандат.
— Впустите!
Вместе с патрулем врывается, однако, толпа с улицы. Крики, шум, галдеж.
Член революционного комитета, приведший патруль, чинит суд. Рассказываем, как было дело. Солдаты с улицы — они оказались сильно выпившими — утверждают, что в них стреляли не два, а много раз.
«Судья» выносит соломоново решение:
— Осмотрим револьвер, из которого стреляли.
Отбирает револьвер у нашего часового.
— Если две пустых гильзы, — правы банковские! Если больше, — правы товарищи, которые говорят, что в них много раз стреляли!
Экспертиза, конечно, в нашу пользу. Револьвер переходит из рук в руки, осматривается и солдатами, жаловавшимися на нападение…
Теперь патруль уводит всех солдат из банка.
Родзевича, которому угрожал самосуд, переодели в другую верхнюю одежду и, когда на улице все успокоилось, выпустили с провожатым солдатом нашей охраны.
Осложнения
Новое восстание в городе. На этот раз, по-видимому, — газет, кроме большевицких, нет, до правды добраться трудно, — восстали части ржевского же гарнизона.
Осаждается находящийся неподалеку от нас дом, занятый военно-революционным комитетом.
Обстреливают это здание. Гремит с обеих сторон ружейная стрельба, и неумолчно трещит пулемет. Изредка слышны и орудийные выстрелы.
Мы забаррикадировались, вслушиваемся. Усилил караулы, приказал, без специального моего разрешения, никого не впускать.
Перестрелка то усиливается, то затихает.
Меня вызывает часовой:
— Какая-то барышня из комитета! Требует, чтобы ее немедленно пропустили к телефону!
Иду к выходу.
За закрытыми решеткой дверьми суетится девица-еврейка. Очень волнуется… Кричит:
— Пропустите меня, товарищ, немедленно же к телефону!
— Да в чем же дело?
— Нас осаждают! Могут занять комитет! Я должна скорее вызвать на помощь такой-то полк.
Гмм… Вот бы, если б их действительно поколотили.
— Ваш документ?
Просовывает свой мандат. Она — член военно-революционного комитета, по фамилии Иоффе. Это — сестра известного советского дипломата Иоффе
[47], тогда бывшего в расцвете значения, а впоследствии покончившего с собою самоубийством.
Большое затруднение… Раздумываю, как поступить… Если не пустить, быть может, большевиков и поколотят. А если не пущу и победят большевики, — меня же расстреляют…
Медленно вчитываюсь в документ, несмотря на негодующие крики еврейки. Стараюсь выиграть время. Но замечаю, что стрельба заметно утихает. Нападение выдыхается. Чем дальше, тем заметнее. Что ж делать…
— Впустите ее! Пусть пройдет к телефону.
Слышу, девица истерически взывает к полковому комитету, чтобы скорее шли на помощь.
Когда она спускалась к выходу, перестрелка уже замирала. Нападавшие рассеивались по городу.
Восемь часов утра. В банк приходит член военно-революционного комитета штабс-капитан Сченснович.
Часовой не открывает двери:
— Не могу впустить! Банк откроется в девять часов. До открытия посторонних впускать не велено.
— Кто это не велел?
— Господин управляющий.
— Я вашего управляющего немедленно арестую! Сейчас же пропустить!
Встревоженный часовой звонком вызывает дежурного счетчика. Перепуганный угрозами счетчик бежит ко мне.
— Пропустите и попросите ко мне. Скажите, что сейчас оденусь и приму его.
Сченснович, разгневанный, громко шагает по зале. Но мое полное спокойствие, хотя и искусственное, обезоруживает разгорячившегося большевика. Мы сели и стали спокойно и корректно разговаривать.
Оказывается, Сченснович пришел с письменным требованием от военно-революционного комитета: выдать комитету суммы, принадлежащие городу, но хранящиеся в нашем банке.
— Очень хорошо! Сейчас обсудим этот вопрос в банковом комитете. Вы ведь знаете, что теперь банком управляет комитет?
Сченснович не возражал. Против комитета большевики тогда еще не решались выступать.
Поднимаемся наверх. Наша по виду спокойная беседа удивляет тревожно смотрящих на нас служащих.
— А мы думали, — говорили мне потом, — что вас, Всеволод Викторович, уже арестовали…
Попросив Сченсновича подождать в операционном зале, созываю в своем кабинете оба комитета: ржевский и двинский.
— Как же, господа, выдавать или не выдавать? Будет поступлено так, как постановите вы, комитеты!
Начались суждения. Городская дума, хотя и социалистическая, все же еще существует. Она, с привычной точки зрения, настоящий хозяин городских сумм.
Комитеты постановляют — денег не выдавать. Опрашиваю всех членов комитетов порознь, в том числе низших служащих. Решение — единогласное.
Чтобы члены комитетов — особенно сторожа и солдаты — потом не увильнули, оставляю всех в кабинете и приглашаю сюда Сченсновича:
— По единогласному постановлению присутствующих здесь в полном составе комитетов обоих отделений банка решено городские суммы военно-революционному комитету не передавать!
Сченснович молча кивает головой и с негодующим лицом уходит.
Тучи над моей головой все сгущаются…
Во второй половине декабря большевики стали забирать в тюрьму «буржуев» — то одного, то другого.
Молодой промышленник, симпатичный, но не очень умный, просидев в тюрьме пять дней, прибежал поделиться впечатлениями:
— Это такой ужас, их тюрьма! Нет слов, чтобы описать. Если у вас, Всеволод Викторович, они будут что-либо требовать, — все им отдайте! Постарайтесь только не попасть к ним в тюрьму… А если уж попадете, захватите с собой денег! С деньгами кое-что получать все-таки можно.
