Нелегко было добраться до вокзала. Пришлось ехать осторожно глухими переулками, чтобы не попасть под пули. В этот морозный вечер стрельба шла непрерывная, как будто происходило настоящее сражение.
Комнаты вокзала были переполнены вооруженными солдатами. Сидели, пили, бранились… Один, спьяна, выстрелом в стену разрядил ружье, переполошив пассажиров. Накурено, грязь, наплевано.
Кое-как, с помощью солдат, удалось втиснуться в поезд. Один из наших солдат, Василий Хохлов, поехал нас провожать в самую Москву. Стерлось различие между управляющим банком и солдатом охраны, — он ехал как бы в роли члена семьи; много он нам помог и в дороге, и при высадке в Москве. Принять от меня вознаграждение деньгами Хохлов отказался. Мы ограничились обменом рукопожатиями.
Еще в течение нескольких лет нас в Москве навещали приезжавшие банковые служащие. В голодные 1918–1919 годы они иногда привозили лакомство — каравай хлеба. Иные уже меняли фронт. Первым между ними оказался Пекарский, перешедший на службу к большевикам в центр.
Ржевское и Двинское отделения стали, как и другие учреждения, жертвами большевицких финансовых экспериментов. При них для меня все равно неустранимо наступила бы катастрофа, — был только вопрос времени.
ПОД БОЛЬШЕВИЦКИМ ИГОМ
1. В «революционной» Москве
Во власти мальчишек
В марте 1918 года прибыли мы с семьей из Ржева в Москву, — на Александровский вокзал.
В потоке хлынувшей из поезда солдатни, среди которой редкими пятнами выделялись «вольные», — наши носильщики понесли багаж. Его было немало, — переселялась семья из четырех взрослых.
У выхода с перрона на вокзал — контроль. Кучка молоденьких солдат роется в наших вещах. Чего они, собственно, ищут? По-видимому, съестных припасов. Но их как раз у нас и не было.
Сую «старшему» пятьдесят рублей. Действие магическое:
— Идите!
Носильщики несут багаж дальше. Но в пассажирском зале — новая застава:
— Стой! Открывай вещи.
Опять кучка солдат-мальчишек.
— Товарищи! Да ведь нас только что осмотрели.
— Не разговаривать! Скорей открывайте.
Бегу назад на перрон, разыскиваю старшего, который получил мзду:
— Товарищ, да что же это такое? Только что вы обыскивали, а теперь они…
«Товарищ» помялся…
— Ну, хорошо! Сейчас устрою.
Идем с ним ко второму контролю. О чем-то шепчутся, в чем-то мой протектор
[49] убеждает.
— Проходите!
Слава богу! Тороплю носильщиков. Выходим на площадь. Спешно грузим багаж на двое саней.
Новая кучка мальчишек — красногвардейцев солдат:
— Раскрывайте вещи! Осматривать будем.
— Товарищ, да нас на вокзале уже два раза осматривали!
— Раскрывайте! А не то все вещи вытряхнем из сундуков на площадь.
— У нас, товарищи, ничего нет запрещенного!
— А зачем так много вещей? Вы — спекулянты!
— Какие там спекулянты! Просто переезжаем целой семьей — на службу в Москву. Как же у большой семьи не быть вещам? Сами, небось, понимаете!
Мальчишка замялся.
— А вы кто такие будете?
— Кооперативный служащий! Да и везу не только свои, но и вещи кооперативного союза.
— А мандат есть?
По какому-то счастливому наитию я попросил во Ржевском союзе кредитных товариществ удостоверение о том, что я — представитель союза в Москве, куда и переезжаю на службу, и что я имею при себе, кроме своего личного, еще и имущество, принадлежащее союзу. Кооперативный союз просит советские власти не делать мне затруднений.
Этот мандат и даю мальчишкам. Уткнулись носами, разбираются…
Удовлетворились:
— Поезжай!
Поехали — и еще как. Вовсю гнали извозчиков… Как бы на вокзальной площади еще где-нибудь не задержали с обыском.
Из опасной зоны выскользнули благополучно.
Дорога от мартовского тепла разбухла. На улицах снежные косогоры обратились в полужидкое месиво. Грязна уже стала Москва, — снег с улиц более не свозили; в порядке их содержать, по случаю революции, перестали.
Брызги из-под саней грязными комьями летят на одежду прохожих. Они провожают нас ругательствами.
На Воздвиженке, близ громадного дома «офицерского магазина»
[50], на снегу, у тротуара, — кровавые пятна.
— Бомбу вчерась здесь взорвали! — объясняет извозчик. — Кровь-то не прибрали еще…
У «буржуя»
Поселились временно мы на Арбатской площади, на углу Воздвиженки, в трехэтажном угловом доме, № 18. Здесь помещалась частная музыкальная школа, содержимая Виктором Александровичем Селивановым. Его семья была сейчас вне Москвы, и В. А. сдавал внаймы три меблированные комнаты.
Симпатичный бонвиван, Селиванов еще никак не мог приспособиться к новой жизни. Ему казалось, будто можно продолжать жить так же, как и в предреволюционное время. Мы в шутку его прозвали «буржуем». Например, живя одиноким, он все же держал старую прислугу — двух женщин: горничную и кухарку. Этим женщинам, в сущности, нечего было делать, но они страшно обворовывали и объедали Селиванова. Он видел эту эксплуатацию, но, по слабоволию, не мог ей противостоять. Жаль было на него смотреть: носится целый день по Москве, давая, ради заработка, уроки, а прислуга не только поглощает значительную часть его заработка, но часто при этом его самого держит впроголодь. Селиванов неоднократно жаловался нам на то, что дома ему нечего поесть. А мы видели, что за его счет прислуга откармливает своих гостей и родню. В то время часто повторялась крылатая жалоба прислуги:
— Попили господа нашей кровушки!
Здесь, несомненно, прислуга пила кровушку своего господина.
Несмотря на общую голодовку или, во всяком случае, большие лишения, — В. А. продолжал, один раз в неделю, устраивать у себя журфиксы с картами и музыкой. Соберутся человек шесть-десять, пьют, едят за счет хозяина… Все это казалось картинкой из давно отжитого времени, но Селиванов не мог понять, почему я решительно отказался бывать на его журфиксах.
Между прочим, В. А. Селиванов служил инспектором преподавания музыки в Александро-Марьинском девичьем институте на Пречистенке. Большевизм сильно ударил по строю этой закрытой и, в сущности, аристократической школы. В. А. болезненно переживал эту ломку.
