Коробили меня и порядки потребительского союза. У правления постоянно бывали на руках подписанные пустые вексельные бланки, которые они заполняли, когда нужно и как нужно. Не знаю, бывали ли при этом и злоупотребления, но, если и были, — все покрыл крах кооперации, при дальнейшем росте большевизма.
Между прочим, и мне не один раз передавались из рук в руки, иногда через третьестепенных служащих союза, целые пачки векселей, иной раз на очень крупные суммы, и все это в частном же порядке от меня потом отбиралось.
Ясно, что у меня с кооперативными союзами тесного согласия образоваться не могло. В сентябре 1918 года я перестал быть представителем этих союзов.
Штрихи жизни 1918 года
В ту пору в Москве, как, впрочем, и во всей России, существовал настоящий психоз, — какое-то обожествление слов: «революция», «революционный», «революционность» и т. д.
Эти эпитеты применялись ко всему: «революционное государство», а не просто государство, «революционный народ», а не народ, «революционная столица», «революционный театр», «революционные артисты», «революционное мышление», «революционное правосознание», «революционное судопроизводство», «революционная дума», «революционная интеллигенция» и т. д. и т. д.
Казалось, что оголтелые от революционности россияне скоро станут говорить: «революционное небо», «революционное солнце»…
Этот революционный психоз пресекли только новые большевицкие эпитеты и лозунги, затмившие собою все, что относилось к «буржуазной» революции.
В феврале московские газеты оповестили о предстоящем собрании деятелей судебного ведомства.
В конце 1917 года большевицкая власть упразднила суд
[57], даже несмотря на то, что он в значительной мере также революционизировался посредством влития, как в магистратуру, так и в прокуратуру, струи адвокатуры. Теперь, по случаю этого упразднения, московскими судебными деятелями было надумано на торжественном собрании как бы подвести итоги деятельности судебных учреждений по законам Александра II.
В числе намеченных ораторов стояло имя Крапоткина, и это имя многих ввело в заблуждение. Ожидали, что выступит известный социалист Крапоткин. Выступал же его однофамилец или родственник — судебный деятель
[58]. Зал собрания — оно состоялось в Охотничьем клубе, в Шереметевском переулке, был переполнен, именно благодаря этому недоразумению.
Речи производили грустное впечатление. Выступавшие ораторы все время хвалили свое ведомство: какое, мол, оно было хорошее, как мало в судебной среде было преступлений по должности, как свято судебные деятели относились к своим обязанностям и т. д. и т. д.
Пусть все это было и верно — за судебным ведомством была никем не оспариваемая заслуга перед страной. Но получалось впечатление некоторой неловкости — оно образовывало на душе слушателя осадок, — что почтенные деятели сами себя хвалят…
Грустное по настроению, это собрание явилось похоронным по существу.
В первые месяцы большевизма кооперация высоко подняла голову, и у кооперативных деятелей кружилась голова.
В связи со все ухудшающимся положением интеллигенции и с оттиранием ее представителями физического труда, я затеял создание интеллигентского кооператива «Прометей». Этот кооператив должен был привлечь группу интеллигенции к труду, связанному с печатным делом: переплетное ремесло, бумажные фабрикаты, литографские и графические работы и т. п. Удалось образовать инициативную группу; мы выработали устав, и я понес его в соответственный кооперативный орган для регистрации.
Этот орган — не помню его официального названия — помещался на правой стороне Поварской улицы, если идти от недалекой от него Арбатской площади. Дело же пришлось иметь с какой-то кооперативной дамой, не то инструкторшей, не то инспекторшей; во всяком случае, от ее заключения зависела регистрация кооператива.
Пришел я в это учреждение в одиннадцатом часу дня. День был хороший, июльский; приятно было сидеть на воздухе. И вся компания служащих учреждения расположилась в тени дерева за коллективным чаепитием, во дворике усадьбы.
Жду я полчаса, час… Слышу веселые разговоры, взрывы хохота… Когда же это кончится, ждать мне было уже некогда. Прошу сторожа:
— Попросите же кого-нибудь прийти. Ведь я жду уже целый час!
Появилась дама, заведующая регистрацией. Крайне сердитое лицо:
— Вам что?
— Простите, что я вас оторвал…
— Вам что, говорю?
— Вот, прошу зарегистрировать наш кооператив. Это наш устав!
— Через три дня приходите.
Через три дня получаю устав: в регистрации кооператива отказано.
Жаловаться в ту революционную пору на рассердившуюся кооперативную даму было и некуда, и бесполезно. Личные же переговоры с нею и предложения о соответственном изменении устава успехом не увенчались.
Критика сердитой кооператорши была злостно-придирчивая, «Прометей» был провален. Но, да простит ей Бог: все равно большевики через некоторое время его бы разрушили.
Лето было тревожное, даже бурное. Перестрелки на московских улицах были частым явлением. Приходилось иногда попадать в район такой случайной стрельбы — кто-то на кого-то покушался, и виновных преследовали. Спасешься, если успеешь и если впустят, — в первый попавшийся магазин: торговцы, при первых же выстрелах, спешили закрыть двери. Не пустят, — прислонишься к подворотне или к стенке.
Одно из июльских воскресений особенно памятно. Стрельба началась с утра.
Мы в этот день как раз имели совещание по организации «Прометея»; в совещании участвовал и А. А. Червен-Водали, впоследствии расстрелянный в качестве министра адмирала Колчака. С балкона, выходившего на Арбатскую площадь, жадно вслушивались в грохот артиллерийской стрельбы. Создавалось впечатление, что происходит настоящий бой.
