Это было известное эсеровское выступление в Москве
[59]. Оно могло увенчаться успехом, и большевики были бы свержены. У москвичей теплилась радостная надежда…
Увы, эсеры не сумели провести свою линию. К двум часам дня перестрелка стала затихать. А вскоре и совсем смолкла.
Над некоторыми из московских домов гордо реяли громадные черные флаги.
Это анархисты поустраивали здесь свои клубы и общежития.
Вкус у них был недурен: они повыбирали себе лучшие, богатые особняки. Был захвачен ими, в числе других, неподалеку от нас, роскошный особняк на Поварской улице. Он выделялся красными кариатидами по фасаду; самый дом был с улицы за железной решеткой.
С анархистами советская власть церемонилась дольше всего. Боялись ли их или было простое родство душ, — но только их не трогали.
К осени, однако, взгляды большевицкой власти на анархическую автономность изменились. Надумали ликвидировать анархистов.
Одной ночью загрохотала перестрелка. Ружейную дробь прерывало буханье пушек. Что такое — никто не знал: ликвидация производилась внезапно.
Перестрелка длилась недолго: анархисты подняли, вместо черного, белый флаг
[60].
Долгое еще время этот особняк резал глаз своими разбитыми артиллерийскими снарядами кариатидами и надбитыми углами и пробоинами в стене.
Впрочем, получилось впечатление, что эта боевая операция не была серьезной. Как будто сводили счеты свои люди между собой. Они стреляли больше, чтобы наделать шуму, чем чтобы уничтожить или разбить противника.
Перерыв от времени свержения монархии, — и улицы столицы опять украсились гвардией.
Это была Красная гвардия, возникшая не без элемента стихийности
[61].
В первое время Красная гвардия представляла собою типичнейший сброд. Это все были подростки и мальчишки, получившие винтовки, обращаться с которыми они не умели. Ни малейшей военной угрозы для противника Красная гвардия не представляла.
В вагоне, на пути во Ржев, я слышу разговор:
Пожилой солдат рассказывает:
— Вот мой племяш тоже все просится в Красную гвардию. А мать, значит — сестра моя, не пускает. Не велит! Да и то сказать, какие же они воины!
Вмешивается молоденький солдат:
— Товарищ, вы что же это? Не признаете красногвардейцев за солдат?
— Не признаю.
— А кто же они по-вашему?
— Сопляки!
Мальчишки красногвардейцы понадевали солдатские рубахи, многие натянули при этом через плечи офицерские ремешки. Винтовки через плечо на «сахарной» веревочке, дулом вниз. Иные щеголяли в офицерских френчах и шинелях.
Команда Красной гвардии идет по улицам с папиросами в зубах. В строю курят или непрерывно выплевывают шелуху семечек.
Торжественные похороны красного артиллериста. Гроб сопровождает батарея. Остановка. Мальчишки артиллеристы сидят на конях, свесив в одну сторону обе ноги. Во рту, конечно, папиросы.
Потом, мало-помалу, орда стала выправляться. Помогли предатели офицеры, по доброй воле пошедшие служить большевицкой власти. Из сброда постепенно образовывалась сила, имевшая уже некоторое значение в гражданской войне.
С развитием белого движения начались призывы солдат, побывавших в строю и на фронте. Призваны были и офицеры. Красная гвардия принимала военный вид. И было последовательным преобразование ее в дальнейшем в Красную армию.
Осенью 1918 года прохожу в районе Миусской площади. Звуки военной музыки. Останавливаюсь, смотрю. Останавливаются и прохожие.
Впереди оркестр, еще сохранивший некоторое подобие военной команды. Маловато музыкантов, и не видно капельмейстера. Дирижирует «товарищ».
Нестройные звуки «Интернационала».
Шесть красногвардейцев несут гроб, обитый красным кумачом.
За гробом — орда красногвардейцев в смешанной одежде — частью солдатской, частью рабочей. На головах — смесь: картузы, солдатские шапки, поярковые шляпы. Через плечо — на веревочке винтовки.
Смолкает оркестр, он сменяется крикливым пением «Интернационала».
У ворот пожилая женщина:
— Чего это они, батюшка, хоронят?
— Революцию, должно быть…
— Ах ты, Боже мой! Вот дал бы Бог!
На Арбатской площади, против дома, где жили мы, стоит большой четырехэтажный дом, выходящий фасадом на Никитский бульвар (№ 6). Тогда он принадлежал Брискорну, богатому домовладельцу и, кажется, помещику. В доме были меблированные комнаты, а квартира домохозяев, на третьем этаже, помещалась прямо против нас — балкон против балкона. Мы имели поэтому невольную возможность наблюдать их жизнь, тем более что у Брискорнов в летнее время она протекала главным образом на их обширном балконе.
Жили Брискорны богато, совсем еще по-буржуазному. Хорошая обстановка, обильно заставляемый яствами и напитками стол.
В семье, кроме супругов стариков, еще три сына. Три офицера — статные, красивые молодые люди.
Летом 1918 года большевики объявили в Москве регистрацию офицеров. Их было здесь, как говорилось, около тридцати тысяч. Регистрация вызвала в офицерской среде естественную тревогу. Однако подавляющее большинство пошло с какою-то обреченной покорностью регистрироваться. Их продержали два-три дня, а потом отпустили. Всех ли — точно известно не было, а слухи ходили разные.
В числе уклонившихся из осторожности от регистрации был и наш знакомый — присяжный поверенный Витольд Александрович Свацинский; он перед этим служил, в качестве призванного, в ржевском гарнизоне. Свацинский предпочел пересечь границу военных действий и укрылся на время в Одессе.
Не пошли на регистрацию и три молодых офицера — наши визави. Они допустили слишком неосторожную браваду. В то время как с московских улиц на дни регистрации совершенно исчезли офицеры в форме, они, не скрываясь, свободно ходили по улицам.
Недолго это длилось. Донос — и молодые Брискорны были арестованы. А затем — все трое расстреляны.
Расправа большевицкой власти не ограничилась ими. Как говорили в нашем районе, старика отца посадили в тюрьму, затем оштрафовали на двести тысяч рублей и еще реквизировали дом.
