Власть, стало быть, на местах, приходится действовать в местном Чека… Ходил, ходил, надоедал, просил, — наконец, добился.
Явились реквизиторы — добирать остатки. В их числе был какой-то рабочий из ближайшей фабрики. Держал себя как-то застенчиво, а в момент, когда остался в комнате с моей женой один, стал жаловаться:
— Неприятное это для нас дело… Но что поделаешь — заставляют! Если откажешься — берут на замечание, во второй раз штрафуют, а затем и того хуже!
Вывезли все, кроме прекрасного рояля, красного дерева.
В конце октября нам разрешили перебраться.
Стали вскрывать свои ящики — и я так и замер. В одном из них лежал большой офицерский старый револьвер Смита и Вессона. Когда-то в Ташкенте я имел несколько револьверов. Затем, при большевиках, их позабрасывал, а об этом как-то совсем забыл… Что, если б чекисты вскрыли и мои ящики…
Злополучный «смит и вессон» попал на дно Москвы-реки. Там, без сомнения, если б поискать, уже лежал целый склад разного рода оружия.
Под новый год являются восемь солдат:
— У нас сегодня в клубе вечер с танцами, по случаю нового года. Нужна музыка, мы пришли за роялем!
— Берите! — говорит жена.
Стали крутиться вокруг рояля. То сбоку зайдут, то спереди, сзади — не знают, как его ухватить.
Приходят к жене:
— Гражданка, может быть, вы знаете, как разбирается инструмент?
Жена научила, как отвинтить ножки и педаль.
— Мы теперь его на лифте спустим.
— Как же можно! Лифт поднимает только двух человек. Сорвется кабинка с вами и с роялем.
Стоят в раздумье:
— Чижолый он…
Пошли за подмогой.
Собралось пятнадцать солдат. Выволокли общими силами рояль на площадку лестницы. Не хочется тащить тяжесть… Раздобыли доску, поставили на нее ребром рояль. И поволокли с четвертого этажа его на доске, грохоча по каменным ступенькам.
Что-то стало с роскошным роялем после такого путешествия…
2. Московская жизнь 1918–1922 годов
На улицах
Москва, начиная с 1918 года, по внешнему виду постепенно и во всех отношениях падала.
Больно резала глаза уличная грязь, особенно в 1918–1919 годах. Поближе к большим домам кое-какая уборка все же еще производилась. Но на самых улицах и площадях о чистоте никто не заботился. Дворники почти повсюду исчезли. А где еще и были, играли более роль надзирающих за «буржуазией», а не за чистотой и порядком. Передавали подслушанный невольно разговор двух дворников:
— Ты что же, не послал своих буржуев чистить панель?
— Еще нет…
— А моих я погнал с утра на работу!
Такая же грязь была и на рынках. Мы жили возле Смоленского рынка и часто его наблюдали.
Всю зиму 1918–1919 года на площади лежало несколько дохлых собак и павшая лошадь. Трупы оставались несколько месяцев, законсервированные сковавшим их морозом. Весной трупы оттаяли и стали разлагаться. Невыносимая вонь заставила кого-то под конец их увезти.
Уборная на Смоленском рынке и окружающее ее место представляли собою гору нечистот, и эта гора с течением времени росла и в вышину, и в ширину. Уборная издавала такое зловоние, что трудно было проходить мимо, не затыкая носа. Весной отсюда потекли смрадные желтые потоки на рынок и на улицу.
На площади рынка торчали брошенные владельцами, завязшие в грязи, а затем скованные морозом несколько саней и телег. Никто их не убирал, хотя они и мешали торговцам.
Такие же картины представляли и другие рынки: повсюду зимовали трупы собак, кошек и пр.
В разных частях Москвы, в частности напротив городской думы, стояли у станций трамвая изящные стеклянные павильоны. В них теперь почти все стекла были революционным народом выбиты. Сами же павильоны обращены в смрадные общественные клозеты, мимо которых и пройти было трудно.
Некоторую чистоту на улицах и площадях стали наводить с лета 1919 года.
Уличная жизнь замирала. Извозчичьих экипажей становилось все меньше. Настал момент, когда они вовсе исчезли с улиц. Крестьяне, занимавшиеся извозом, поуходили в деревни или занялись другим делом. С 1920 года понемногу они снова стали появляться.
Трамваи еще двигались, но работали неправильно, с перерывами, постепенно приходя в упадок. Вагонов двигалось все меньше. Было время, в течение нескольких месяцев, что на улицах вовсе не появлялось трамваев. Когда же они двигались, то бывали переполнены, — платы за проезд не требовалось. Все переполнялось, и грозди пассажиров свешивались на подножках.
Потом плата была восстановлена: 30, 40, 50 коп. и выше. Однако платили не все; кто не желал — не платил. Кондукторши не могли справиться с хулиганствующими даровыми пассажирами, а прибегать к помощи милиции не могли. Милиции, в сущности, не было. Отдельные милиционеры кое-где попадались, но стыдливо прятались, стараясь, чтобы их не замечали и ни с чем к ним не обращались.
В 1921–1922 годах движение трамваев стало почти правильным. О бесплатности проезда, когда кондуктор заявлял пассажирам:
— Граждане, трамвай — это ваша собственность! —
было уже окончательно забыто. Взыскивалась плата и немалая. С падением валюты цена трамвайного билета росла. В 1921‐м он стоил миллион рублей, а в следующем году дошел и до десяти миллионов.
Но что все еще оставалось — это грязь и заплеванность вагонов.
На остановках очередей обыкновенно не было. Пассажиры лезли в вагон, точно на абордаж. В этот момент посадки у многих вытаскивали портмоне, дамские сумочки, срезывали полы одежды…
Кондуктора понемногу вступали в свои права. Однако о возможности, чтобы кондуктор оказал пассажиру мелкую услугу, как это совершенно обычно в Европе, — поддержал старуху или ребенка, помог втащить вещи и т. п., никто даже и не подозревал.
Но в Москве существовала особенность трамвайного дела, до которой в Европе едва ли додумались бы. Когда происходило какое-либо вечернее или затягивающееся на ночь собрание коммунистов, к месту собрания пригонялись десятки трамвайных вагонов. Кондуктора и вагоновожатые должны бывали часами дежурить на морозе, пока господа коммунисты не наговорятся, чтобы потом их развозить в разных направлениях по домам. Об ограничении рабочего дня известным числом часов в таких случаях не вспоминалось.
Улицы Москвы пустели. Парадные входы домов оставались почти все эти годы закрытыми. Ходили через черные входы и через кухни. С сумерками закрывались в домах ворота, и все, кто мог, укрывались в своих квартирах.
Электрическое освещение понемногу прекращалось. Его не было ни на улицах, ни в домах. Однако иногда внезапно освещались целые кварталы, но с особой целью, о чем будет рассказано дальше. В позднейшее время электрическое освещение с перебоями стало работать.
