Большой праздник бывал на улице художников в дни советских празднеств, когда надо бывало декорировать Москву и прежде всего дома с советскими учреждениями. Столицу усердно разукрашивали, особенно в 1918–1919 годах. Все главные улицы багровели от массы развешанных флагов, полотнищ материи и полос с большевицкими лозунгами. Изводилось красной материи уйма, а в мануфактуре уже начинал чувствоваться острый недостаток. Но материи, оставшейся от времен царского режима, не жалели. Все, что только имело красный цвет, шло на декорацию и на плакаты: ситец, кумач, шелк, плюш, бархат… Красные материи реквизировались в еще частично существовавших мануфактурных магазинах и безжалостно истреблялись.
В последующие годы, когда запасы старой мануфактуры стали иссякать, а новой производилось недостаточно, украшения улиц производились многим скромнее.
В процессиях, которыми обязательно сопровождались празднества, целым лесом несли флаги и плакаты. Иные из плакатов бывали так велики, что их поддерживало по несколько человек сразу.
Тогда еще не принуждали, как это делалось впоследствии, поголовно всех служащих и работающих участвовать в процессиях. Но, например, для молодежи-допризывников это бывало обязательно, наравне с только недавно возникшим, а потому еще малочисленным комсомолом. Как-то и моего сына, в качестве допризывника, принудили, несмотря на его внутреннее возмущение, нести красное знамя… комсомола. Настроение на лицах, принудительно участвующих в процессиях, отнюдь не было праздничным. Но все это было лишь цветочками по сравнению с принуждениями, начавшимися через несколько лет.
Иногда в праздничных процессиях везли разные фантастические чудовищные фигуры, которые должны были представлять «гидру» капитализма, буржуазию и т. п. Или же ехали экипажи с загримированными фигурами-пародиями на враждебных большевицкой власти политических деятелей Европы.
Издали не были лишены красоты процессии женщин — все в красных платках. Это напоминало маки.
Обыватели
Москвичи в эти годы выглядели довольно грустно. Лица — хмурые, озабоченные, и, конечно, было чем. Одеты плохо, почти оборваны. Обувь у многих подрана; калоши, благодаря недоступной цене, большая редкость. Давать подранную обувь — эту драгоценность — в починку было опасно: сапожники не всегда возвращали ее, после ремонта, заказчику. Бывало, что, починивши обувь, ее продавали на рынке, а заказчику говорили, будто его обувь неизвестно кем украдена. Именно такой случай был и со мной. Управы на этих господ найти было нельзя.
Предприимчивые люди, вместо кожи, которой не бывало часто можно достать, обращали на обувь ковры, подстилки — все твердое. Но и эти лишения были только цветочками по сравнению с лишениями при режиме Сталина.
Не растратившие пока своих сил москвичи еще могли острить над своим положением. По Москве ходил юмористически написанный квазинаучный доклад, будто бы составленный иностранцем путешественником. Доклад изобиловал юмористическими моментами, суть же была в том, что автор, де, открыл новое племя — moskoviensis, которые подразделяются на два вида. Первый, moskoviensis vulgaris — с обязательным горбом на спине во все времена года, кроме зимы, когда, вместо горба, за таким обывателем волочатся санки. Второй — moskoviensis communisticus; внешним его признаком служат кожаная одежда и портфель под мышкой, и он пользуется всеми привилегиями жизни.
Так оно и было. Коммунисты, особенно влиятельные, гоняли с портфелями целый день в реквизированных автомобилях (более скромные коммунистические сановники — в экипажах из былых царских конюшен). Рядовые коммунисты гоняли на грузовиках.
Остальные москвичи во всей массе, не принадлежавшие к привилегированному сословию, таскали на своей спине разные тяжести. Представить себе москвича, идущего налегке, без какой-либо ноши, не было возможно. Многие выходили из дому, беря с собой мешок на спину или санки — «на всякий случай».
Дама или барышня, которая зимой тащит за собой санки с дровами или с мешком муки либо картофеля, была самым нормальным явлением. Иногда, впрочем, женщины и без саней волокли откуда-то раздобытую драгоценность: доску или часть балки — спасение своей семьи от мороза.
Трубниковский переулок. Пожилая, бедно одетая женщина, но с интеллигентным лицом, тащит санки с тяжелым бревном. Она изнемогает. Через каждые несколько шагов останавливается, тяжело дыша и держась за сердце.
По тротуару ее преследует женщина из привилегированного сословия. Взявшись за бока, заливается:
— Ха, ха, ха! Смотрите, граждане! Буржуйка тащит санки… И не может! Ха, ха, ха!
На Красной площади
Много неудовольствия вызвало создание на Красной площади, у кремлевской стены, кладбища для «своих», жертв коммунистического переворота, и вообще для более видных коммунистических покойников.
Могилы — разумеется, без крестов — в форме вытянутой, сильно усеченной пирамиды. Их в Москве прозвали «пирожками». Пространство у кремлевской стены все более и более заполнялось такими «пирожками». Москвичи, поглядывая на это кладбище в центре города, не раз высказывали мечты о времени, когда Красную площадь от него очистят, а честные останки куда-либо свезут в иное место.
Своеобразное кладбище, так раздражающее москвичей, было довольно нарядно разукрашено цветочными насаждениями.
Москвичи острили:
— Какой самый лучший памятник на еврейском кладбище?
— Памятник Минину и Пожарскому!
Или рассказывали еще, будто на памятнике этом было найдено стихотворение, в котором поза Минина, указывающего князю Пожарскому перстом на Кремль, интерпретировалась словами:
Смотри-ка, князь:
Какая грязь
У стен кремлевских завелась…
Памятник Минину и Пожарскому под конец также «пал жертвою в борьбе роковой».
Произошла, в 1920 или 1921 году, катастрофа со вновь «изобретенным» аэровагоном: он свалился на ходу, при скорости в семьдесят километров, с рельсов под откос. В этом аэровагоне везли покататься, чтобы похвалиться «своим, советским» изобретением, — гостей, иностранных коммунистов. При катастрофе семеро было убито, а несколько тяжело ранено; последние частью поумирали в больнице
[66]. Их тоже, как будто героев переворота, хоронили в братской могиле, одновременно с убившимся горе-изобретателем.
Злорадное удовольствие высказывалось в московской толпе, во время торжественных похорон, когда несли в обитых красной материей гробах одну за другой жертвы катастрофы:
