В 1921–1922 годах московские улицы были заполнены продавцами цветов, пирожных, фрукт, чистильщиками сапог и уличными фотографами. Особенно они облюбовали бульвары. Но во всем свирепствовала фальсификация.
Мне говорил проф. Словцов, заведовавший в Петрограде лабораторией по исследованию пищевых продуктов, что, в сущности, съедобного в продаваемом на улицах было очень мало, а в иных случаях и ничего не оказывалось. Например, глина с сахаром заменяла шоколад, вкладывались морские водоросли и т. п.
На московских рынках стало возможно подкормиться непосредственно. Бабы приносили ведра или горшки с пшенной кашей, тщательно завертывая их своими юбками и полушубками, чтобы каша не охладилась, так как подогреть ее было негде.
Подходит покупатель. Баба накладывает на тарелку каши, кладет черную металлическую ложку, — и тарелка и ложка от одного клиента к другому не моются, где уж там! — а сверху плеснет конопляного или другого растительного масла.
Ничего, едят, и даже с большим аппетитом.
Такие уличные столовки все преумножались, и торговки, перестав ограничиваться рынками, переносили свою деятельность на людные улицы и перекрестки. Их можно было видеть даже на Театральной площади и близ цитадели коммунистов — гостиницы «Метрополь».
На больших же рынках уличная ресторанная торговля достигла тем временем развития и усовершенствования. На Сухаревке, пока этот рынок еще не был закрыт, образовались целые ряды ресторанных палаток. Там можно было питаться не только одной пшенной кашей, но производить выбор между несколькими блюдами и даже иметь кофе и пирожные…
А в общественных советских столовых по-прежнему кормили хотя и дешево, но из рук вон плохо. Обычное меню — суп из воблы и пшенная каша.
Отопление
Чрезвычайно остро стоял вопрос с отоплением. Запасы дров, заготовленных перед революцией, истощились, а новых работ, по их заготовке, не производилось. Учителями революции и апостолами большевизма внушалась мысль о возможности жить, не работая…
Чем дальше, тем кризис с топливом более давал о себе знать. Дрова на рынках попадались все реже, а затем и вовсе исчезли, если не считать малых их вязанок, которые деревенскими бабами и мальчишками приносились, но продавались по изрядной цене.
Продажа дров была большевицкой властью запрещена, но келейно она все же кое-где производилась. Нарубит крестьянин сани свежих березок и остановится где-либо в малолюдном переулке. В нашем районе чаще всего такие контрабандисты устраивались на довольно глухой Собачьей площадке. Станет хозяин с таким возом и воровски оглядывается, нет ли где поблизости шагающего милиционера, чтобы поскорее удрать. Сторгуешься с таким продавцом и стараешься провезти купленное келейно в свой дом. Однако все же иногда попадались, и чекисты или милиция реквизировали дрова, конечно, себе… За риск и покрытие подобных убытков мы, горожане, конечно, сильно переплачивали подобным торговцам.
В зиму 1918–1919 годов отапливать дома становилось все затруднительнее, особенно дома с центральным отоплением. В нашем доме, например, с таким отоплением после января температура только редко стояла выше одного или двух градусов тепла. Приходилось дома сидеть закутанными в пальто, халаты и даже одеяла. Настоящим мученьем было вставать по утрам, согревшись за ночь под кучей одеял и разной одежды.
Постоянная жизнь при низкой температуре повлекла у многих заболевание конечностей. Особенно на пальцах стали образовываться постоянно открывающиеся нарывы. Это стало общим явлением, заболевавших оказалось множество. Например, у меня незакрывающиеся нарывы образовались на всех пальцах, и всю зиму я проходил с забинтованными пальцами. С наступлением тепла эта болезнь исчезла.
К следующему зимнему сезону москвичи уже стали приспособляться. От обычного отопления надо было отказаться. В квартирах стали заводить переносные железные печурки, с длинными выводами дыма с помощью труб. Эти железные трубы выводили в дымоходы, пробивая для них стены в промежуточных комнатах и уродуя этим квартиры. Трубы пропускали дым, из них выливался деготь. Поэтому в комнатах вдоль труб, в местах их соединения, подвязывали грозди жестянок и склянок, в которые стекала черная смолистая жидкость. При недосмотре или несвоевременном опростании таких сосудов эта липкая черная жидкость переливалась через край, заливая пол или одежду живущих.
По невежеству или по небрежности многие выводили железные трубы в вентиляционные деревянные отводы, и в Москве из‐за этого постоянно стали возникать пожары, особенно трагичные в морозное время. Происходили пожары и потому, что при проделывании в стенах слишком малых отверстий для труб загорались от соприкосновения с ними деревянные переборки.
Холодно было не только в частных домах, но и в учреждениях. Почти повсюду стали в них заводить печурки. Но это не везде было возможно. Не было это возможно, например, в громадных университетских аудиториях. Отапливали только ограниченное число служебных помещений и квартиры, а на аудитории топлива не хватало.
Зимою мы читали лекции при изрядном морозе в аудитории. Особенно тяжело было при этом студентам. Зачастую плохо одетые, они просиживали часами без движения при 8–12 градусах мороза. Профессорам было несколько легче: все же теплее одеты — в шубах и в валенках, а кроме того, они могли во время чтения двигаться.
Впоследствии наш физико-математический факультет разрешил своим членам отказываться от лекции, если в аудитории было более пяти градусов мороза. Это было громадным облегчением. Недовольным, желавшим читать лишь при более высокой температуре, возражали:
— Ведь мы же разговариваем на морозе при пяти градусах? Следовательно, и читать можно!
Однако железные печурки плохо служили. Они накалялись докрасна при нагревании, но быстро охлаждались. Поэтому их стали обкладывать внутри и снаружи кирпичами. Обкладывать, — но для этого надо иметь кирпичи, а где же их взять? Выделка их прекратилась, в продаже кирпичей не было. Те небольшие запасы, которые сохранились от дореволюционного времени, были реквизированы властью; получить их можно было только по ордерам, путем чрезвычайных усилий.
По счастью, на недостроенных сооружениях еще остались склады заготовленного кирпича. Строительные работы, по случаю революции, прекратились, и кирпич никем не охранялся. Вот этот кирпич и стали растаскивать на печурки. С наступлением темноты тени крались к недостроенным домам, и запасы кирпича в них заметно таяли.
Неподалеку от нас, на Арбатской площади, точнее на углу Малого Кисловского и Калашного переулков, был недостроенный пятиэтажный дом Титова. Помнится, что постройка была приостановлена несколько лет назад, так как в домовой стене образовалась трещина. Здесь, однако, хранилось несколько тысяч кирпича. По вечерам мы с сыном приходили сюда, уносили в портфеле или газетной бумаге по 1–2 кирпича. У нас было так много соучастников преступления, что кучи растаяли с большой быстротой.
Спрос на железные печурки был громадный, и их не успевали заготовлять. Приходилось записываться на очередь через кооперативы или учреждения, заказывавшие их для своих сотрудников. Мало-помалу типы печурок совершенствовались. Выработана была, например, миниатюрная печурка «Пчелка», для быстрого нагревания. На юге в ходу была печка «буржуйка». Под конец железные печурки насытили Москву и даже появились на рынке.
