Мы принялись за дело серьезно, решили даже издавать толстый научный журнал, составили полностью два-три номера… Но из‐за журнала вышла у меня острая коллизия с Магеровским. Дело в том, что в качестве редактора журнала я принял в него какую-то статью по технике, которая составляла четыре листа с небольшим, а Магеровский требовал, чтобы ни одна статья не превосходила четырех листов. Сдали мы журналы в печать, но из этого, при бестолковщине в техническом аппарате Книжного центра, ничего не вышло. Если не ошибаюсь, этот журнал и в последующие годы света не увидел. Так же грустно обстояло, благодаря никуда не годному техническому руководству, и с изданием подобранных нашей комиссией научно-учебных и ученых материалов.
Так как источником бестолковщины был не кто иной, как Магеровский, я должен был с ним постоянно пререкаться, и наши отношения совсем натянулись. Но со мной как с председателем секции, а потому и влиятельным членом правления, Магеровскому приходилось считаться. Он пошел по линии наименьшего сопротивления и, вместо уничтожения непорядка, решил уничтожить председателей секций и ограничить их автономность. Эта мера была начальством санкционирована.
С упразднением секций работы совещания пошли по воле случая, хотя мы и избрали, после моего отказа, председателем — если не юридическим, то фактическим — Н. С. Верещагина.
Справедливо отметить, что бывали моменты, когда в Книжном центре налаживалась более толковая работа. Это случалось, когда Магеровский отлучался на продолжительное время, и его заменял В. А. Костицын, профессор математик, бывший большевик, а потому имевший влиятельные знакомства
[108].
Под конец, сильно занятый университетскими делами, я отказался работать в этом несерьезном деле.
Книжный центр шел быстро к закату. Собрать все книги, конечно, было утопией, а издательство технически наладить Магеровский не сумел. Его звезда померкла. Убедившись, что никакого книжного центра Д. А. Магеровский со своей Чхеидзе никогда не создадут, советская власть решила, вместо этого начинания, создать Государственное издательство
[109], поставив во главе его позже убитого в Женеве Воровского.
Мне жаловались позже в Государственном издательстве, где я неоднократно принимал участие в разных комиссиях, что рукописи попали туда из Книжного центра в такой хаотической куче, что пришлось вызывать авторов и просить их выбирать из кучи бумаги листы, относящиеся к их трудам.
Все же Госиздат по крайней мере технику издательства наладил, и книги массами стали выходить в свет.
4. В Красной армии
Проект о лекциях
Голодовка 1918–1919 годов ни в какой мере не напоминала создавшихся, по вине советской власти, голода 1921 года на Волге, когда кое-где проявлялось людоедство, и голода 1932–1933 годов в Малороссии и на Кубани, когда людоедство стало массовым явлением, но все же лишения, особенно в городах, были велики. Мы жили впроголодь, хлеб — и притом дрянной хлеб — делили небольшими рационами на целый день, все исхудали, силы падали, а улучшения жизни ждать было неоткуда. О пайках тогда мало кто еще думал — этот способ питания еще только зарождался, — а поддерживать существование приходилось распродажей имущества на рынке. Однако это могло помочь лишь ненадолго, в частности и нам, так как свое имущество мы в большей его части ликвидировали еще после первой нашей катастрофы большевицкого происхождения, во Ржеве.
Надо было ломать голову над выходом. Невольно мысль обращалась к сытым откормленным красноармейцам, которых большевицкая власть всегда усердно откармливала как опасный для себя элемент.
Я и надумал организовать лекции для красноармейцев по естествознанию. Аудитория, как будто, представлялась благодарной. Ее слишком пичкали агитационными лекциями и пережевыванием без конца основ марксизма. Казалось не лишенным интереса ввести в эту затхлую партийную атмосферу струю свежего воздуха, в виде лекций по естествознанию. Но получать за такие лекции деньги натурой — не стоило труда. Я надумал, в качестве гонорара, просить вознаграждения натурой, из обильных интендантских запасов.
Добраться, однако, с этой мыслью до руководителей Красной армии, не вызывая подозрений, было нелегко. Помог случай — мои добрые отношения с бывшим туркестанцем генералом Снесаревым, ныне начальником красной Академии Генерального штаба
[110]. Он обещал «провентилировать» этот вопрос на верхах военного командования — в Реввоенсовете и у военного комиссара Троцкого, к которым Снесарев по службе имел доступ.
Тем временем стал я подбирать в среде профессуры состав будущих лекторов для того, чтобы было что показать при дальнейших разговорах. Почти все, кому я предложил участвовать, охотно согласились; отказались только двое: зоолог А. Н. Северцев и геолог А. П. Павлов. Всего было подобрано двенадцать лекторов, из которых в моей памяти сейчас сохранилось лишь одиннадцать, а именно: В. К. Аркадьев — физика, А. А. Борзов — география, Н. А. Димо — агрономия, В. А. Корчагин — физика, Л. И. Курсанов — ботаника, К. И. Мейер — ботаника, М. М. Новиков — зоология, М. И. Прозин — химия, А. Н. Реформатский — химия, А. К. Тимирязев — физика и я — астрономия. Мы составили перечень предлагаемых лекций и их краткое содержание.
Вскоре Снесарев уведомил меня, что мысль моя встретила в верхах Красной армии, в частности у Троцкого, сочувствие, и что меня просят переговорить о дальнейшем непосредственно с начальником штаба Красной армии Раттелем.
У Раттеля
Осенним вечером отправляюсь я в штаб армии, который помещался тогда в районе Малой Никитской, не то в Георгиевском, не то в Гранатном переулке
[111], в реквизированном особняке. Здание — слишком скромное для учреждения со столь крупной задачей.
