Самыми неприятными оказались Покровские казармы. К лекции там никогда не подготовлялись заблаговременно. Когда приедешь, тогда только начинают устанавливать фонарь
[115], натягивать экран. Потом начинают собирать солдат. Порядка в просветительном отделе не было никакого, и попусту тратилось много времени. Аудитория составлялась при таких порядках немногочисленная.
Самые же казармы я всегда заставал переполненными женщинами, которые расхаживали там, как дома.
Все это действовало отталкивающе, и я перестал ездить в эти казармы.
Отказался я читать лекции в сифилитическом госпитале, но в туберкулезном и хирургическом читал. Тяжело было видеть в последнем госпитале, как сносят в залу слушателей на носилках… Полно калеками. Читать тяжеловато, но зато аудитория хорошая. Больные бывали очень довольны тем, что к ним приезжали, и были весьма внимательными слушателями.
Через год интерес военного начальства к нашим лекциям ослабел, приглашали нас все реже. А еще через полгода они и вовсе были прекращены.
Думаю, что некоторое количество полезных знаний мы все же дали. А для нас красноармейский паек сыграл свою ценную роль. Ко времени прекращения лекций острота продовольственного вопроса притупилась, мы уже получали и академические пайки.
5. В Румянцевском музее
В усадьбе Пашкова
В поисках заработка, в тяжелом еще 1920 году, я поступил на службу в библиотеку Румянцевского музея в Москве, на должность заведующего физико-математическим отделом
[116].
Прежнее единство управления большевиками уже было здесь сломано. Во главе музея все еще стоял бывший директор князь В. Д. Голицын, спокойный, уравновешенный аристократ, с достоинством переносивший тяжелое бремя свалившихся на него преследований, — преимущественно за то, что он носил княжеский титул. Но власти у него, в сущности, уже не было. Все же, благодаря своей корректности, князь Голицын пользовался в музее общим уважением, и скорее по этой причине, чем благодаря фактической начальственной роли, задаваемый им тон всеми поддерживался.
Старшим библиотекарем был тогда проф. Юрий Владимирович Готье. Он сохранил типичные черты своего французского происхождения. Живой, подвижной, со всеми приветливый, Готье был нервом библиотеки. Все знали, что при общении с ним не встретишь никакой резкости, что даже служебное неудовольствие он сумеет выразить в незадевающей форме. Это был образцовый администратор. Новые советские формы управления он корректно соблюдал, и я не видел с его стороны никаких действий, которые давали бы основания к политическим против него репрессиям. Поэтому я был немало удивлен, встретив уже в эмиграции в газетной статье В. Чернавина
[117] следующие строки: «Ю. В. Готье — профессор, историк и археолог, возраст 60 лет. Тюрьма в Петербурге один год. Осенью 1931 года сослан на пять лет в Поволжье (Сызрань)
[118]. Знаток библиотечного дела, благодаря которому бывшая Румянцевская, теперь Ленинская библиотека получила то огромное значение, которым гордится СССР».
Помощником и заместителем Готье был проф. Александр Александрович Борзов, географ Московского университета, типичный русский человек, с его достоинствами и недостатками. Очень любил поговорить и увлекался разными проектами, весьма быстро им придумываемыми и так же быстро оставляемыми. Дурного о нем сказать ничего было бы нельзя. В управлении делами он играл второстепенную роль и общей атмосферы не портил.
Управление библиотекой было теперь разбито на полтора десятка отделов по разным специальностям; одним из заведующих таким отделом был я. Мы главным образом занимались в то время составлением карточек для систематического каталога, которого в Румянцевской, как и в Публичной Петроградской библиотеках, до тех пор составлено не было. Сверх того, мы должны были регулировать состав особой библиотеки, находящейся в самой читальной зале, где находились книги, могущие понадобиться во всякое время читателю. Наконец заведующие отделами обязаны были давать публике научно-литературные справки в пределах их специальности. Само собой разумеется, что заведующие отделами должны были следить за своевременным пополнением их отделов новой литературой на всех языках.
Различные вопросы управления, по большевицкой системе, разрешались в разного вида советах и коллегиях. Лично я избегал их посещать, так как неизбежная в таких случаях излишняя говорливость мне достаточно надоела и в других учреждениях, где посещения были более обязательными.
Из других деятелей библиотеки моего времени в памяти сохранились: проф. Д. Н. Егоров, историк; проф. С. Ф. Глинка, геолог; проф. В. В. Шарвин, химик; проф. А. А. Грушка, филолог; проф. А. И. Яковлев, историк; А. С. Петровский, Н. П. Киселев, — оба большие знатоки библиотечного дела; А. К. Виноградов, Б. Р. Виппер, В. Ф. Саводник, С. В. Бахрушин, Н. А. Янчук, Я. Г. Квасков и др. В частности, особенно деятельное участие в вопросах управления принимал Д. Н. Егоров, — как мне казалось, хотевший сделать себе в библиотеке административную карьеру.
В той же статье В. Чернавина («Последние новости», в 1933 г.) я встретил несколько указаний и на деятелей Румянцевской библиотеки, а именно: «Д. Н. Егоров — профессор, академик, историк. Арестованный по „Платоновскому“ делу
[119], пробыл в тюрьме один год. Сослан на пять лет в Ташкент, где в первые же дни схватил брюшной тиф… К тому же Д. Н. Егоров два месяца не имел ни хлебной карточки, ни права обедать в общественных столовых. Он имел еще силы перенести тиф, но сердце было так надорвано тюрьмой, что он умер внезапно, не пробыв в ссылке и трех месяцев. Ему было 53 года (ноябрь 1931 г.). В „Советской энциклопедии“ помещена его краткая биография и справка, что он „поставил себя вне советской науки“
[120], потому что говорил о „бессмертном и неискоренимом прогрессе культуры“. С. В. Бахрушин — профессор, историк. Тюрьма в Петербурге, один год; в августе 1931 г. сослан на 5 лет в Минусинск»
[121].
