Только с 1922 года стали, наконец, поступать книги, случайно приобретаемые в Риге и в Ревеле. Это были первые новинки со времени войны, дошедшие до нас, и, конечно, мы жадно на них набрасывались. Помню, как мы были удивлены колоссальностью литературы по теории относительности Эйнштейна, — мы и не подозревали, что эта литература так развилась.
От служащих требовалось, чтобы они весь рабочий день проводили в библиотеке. Для большинства это было фактически невыполнимо, так как на получаемое здесь содержание семейным прожить возможности не было; его с трудом хватало лишь одиноким, и только они, а также не имевшие других должностей, проводили здесь весь рабочий день. Остальные приходили лишь на часть дня. Я, например, заходил на 1–2 часа — для общих указаний и для специальной работы, а, когда с делом ознакомилась Миролюбова, в иные дни и вовсе не приходил. Миролюбова приходила регулярно, но только на вторую половину дня. Дело от этого все же не страдало, потому что технические работницы занимались делом писания карточек весь день, а это и было главным. Такой же порядок существовал и в других отделах, за редкими исключениями.
Низшие служащие, однако, проводили в музее весь день. Они почти не работали, но сидели, курили и разговаривали, восседая в коридорах, вестибюле музея и особенно в уборной, где у них было нечто вроде курительного клуба, потому что курить в самой библиотеке было запрещено. Их возмущали те из старших служащих, которые проводили в библиотеке не весь день, и на нас с их стороны сыпались доносы. Поэтому администрация музея делала соответственные распоряжения, заводила листы, на которых служащие отмечали часы и минуты своего прихода и ухода, а заведующие отделами эти цифры удостоверяли. Все это делалось спустя рукава, ибо администрация сознавала тщетность таких мероприятий, но должна была уступать давлению на нее со стороны рабоче-крестьянской инспекции. Я, например, на неделю вперед удостоверял сведения, которые давали относительно своего прихода мои сотрудницы, и так же делалось повсюду.
На этой почве в начале 1921 года произошел небольшой инцидент. Я заболел и полтора месяца провел в санатории. Комиссия служащих музея, в которой председательствовал большевизан молодой историк Сергиевский и в которой большинство было из низших и технических служащих, на этом основании сократила мне содержание на две трети. Узнав об этом, я подал заявление, что, в случае недостатка средств у музея, я могу и совсем бесплатно работать, но я не могу допустить, чтобы мне выдавалось уменьшенное содержание, по сравнению с другими заведующими; коль скоро же такой случай произошел, прошу меня считать оставившим службу в музее. Едва я это заявление подал, как отозвались и мои сотрудницы. Через пять минут подала заявление об отставке А. С. Миролюбова, а через десять — К. С. Мусатова, хотя я уговаривал обеих этого не делать. Они, однако, категорически отказались служить без меня. Весь отдел остался на одной С. С. Добролюбовой.
Бедный Ю. В. Готье совсем растерялся. Стал нас упрашивать остаться, гарантируя, что ничего подобного более не повторится. Он разнес при нас Сергиевского как председателя комиссии за его демагогию. Весь музей был взволнован этим эпизодом — выход в отставку целого отдела…
Мы согласились остаться из уважения к Ю. В. Готье, что и подчеркнули.
Давши затихнуть этой истории, я через месяц подал заявление в ученую коллегию музея, в котором указал, что, не будучи в состоянии посвящать все свое рабочее время библиотеке, я отказываюсь от причитающегося мне содержания и буду исполнять свои обязанности по-прежнему, но бесплатно.
Коллегия, однако, нашла, что по формальным причинам не представляется возможным, чтобы кто-либо служил без содержания, ибо это противоречит принципам советской службы, а потому постановила просить меня продолжать получать содержание.
Я согласился; однако длилось получение содержания только несколько месяцев. Советская власть вдруг повсеместно распорядилась сократить, правда, сильно распухшие штаты. Коллегия музея поступила правильно: сокращены были те, кто получал содержание в каком-либо другом месте, а оставлены на службе получавшие его только по музею. По этой причине формально была сокращена и моя должность, то есть фактически получилась бессмыслица: отдел продолжал существовать, но должности заведующего им не было. Однако коллегия, ссылаясь на предыдущее мое заявление, теперь просила, чтобы я нес службу по заведованию отделом безвозмездно.
Я, конечно, согласился и продолжал служить в библиотеке до самой высылки из России.
Мелочи
Нас обязали записаться по службе в музее в профессиональный союз работников искусства, конечно, — всероссийский. Сокращенно этот союз назывался Всерабисом. Дали нам по этому поводу членские книжки, причем в моей книжке значилось, что я по профессии — астролог…
Этим формально наши сношения с союзом и ограничились. Но союзу хотелось, или ему это было подсказано сверху, разбить нашу слишком консервативную к условиям времени цитадель. И по его требованию было созвано общее собрание всех служащих.
Такие собрания у нас бывали неоднократно. Избирался кто-либо из персонала в председатели, и собрание разделялось на две группы. В одной сбивались тесной группой низшие служащие. Они обыкновенно угрюмо молчали, так как, за исключением кого-то одного из них, все остальные не могли связать нескольких слов. А ораторствовали уже любители из состава старших служащих.
Особенно любил выступать казначей музея Н. В. Козлов, человек со злым, лягушечьим лицом. Он сначала числился эсером и даже был как-то большевиками арестован. Тогда он «сменил вехи» и записался в коммунистическую партию. Считал себя оратором и любил выступать при каждой оказии, опираясь в своих демагогических выпадах на низших служащих.
На этот раз союз командировал в качестве инструктора какого-то молодого еврея, который сразу принял чрезвычайно развязный тон. Фактически он, а не избранный председатель, стал вести собрание, уселся даже на председательское место, стал указывать, кого надо нам выбирать, приглашал избранных им лиц не отказываться от баллотировки и т. п. Собрание просто опешило от этой развязности и молча подчинялось действиям еврейчика.
Никогда не выступавший на собраниях, я взял здесь слово и жестоко разнес нахала:
— Мы имеем здесь своего председателя и просим его не уклоняться и не уступать никому своих обязанностей… Что же касается молодого человека из союза, то он должен помнить, что является только инструктором. Когда нам понадобятся разъяснения по взглядам и практике союза, мы его спросим. А до того времени он должен скромно молчать, не вмешиваясь в дела собрания, так как он не имеет высокой для себя чести принадлежать к составу служащих музея…
Собрание в большинстве, за исключением только низших служащих, шумно меня поддержало. Еврейчик сначала что-то возражал «негодующему товарищу», то есть мне; но затем, учтя настроение, спасовал.
После этого я еще написал письменный протест в союз против действий его представителя. К моей подписи присоединились почти все служащие. В результате в ту пору вмешательство союза в наши дела прекратилось.
