Но администрировать он не умел, и большинство в совете было до самого конца ему враждебно.
Димо попадал всецело в руки своих подчиненных. Их доклад был для него всегда решающим. Он предоставлял подчиненным делать все то, что они считают нужным. Он возводил в принцип полную свободу действий подчиненных, и эти действия потом узаконивал своим ректорским авторитетом. В результате подчиненные его скорее любили, чем наоборот. Однако именно на этой почве развились злоупотребления, особенно в хозяйственной части. Поле для них было вполне достаточное, в связи с массой закупок, при оборудовании университета с таким большим числом факультетов. Мне потом болезненно пришлось расхлебывать последствия такого режима.
С профессорами же Димо мешало ладить его чрезмерное честолюбие и властолюбие. Его поддерживал только один член совета, его старый сослуживец инженер Резенкампф, бывший заведующий управлением по ирригации Туркестана, выдающийся авторитет по мелиорации. Резенкампф, как и Димо, охотно мирился с советским режимом и пользовался, в качестве «честного спеца», всякими материальными благами.
Единственно со мною Н. А. Димо видел себя вынужденным считаться на сто процентов. Отчасти это вызывалось тем, что он был свидетелем того, как я с большим трудом провел его в ректоры, а отчасти тем, что все решения в совете зависели от преобладавшего численно физико-математического факультета, который я и представлял. Поэтому в административных делах он вообще со мною считался. На заседаниях же совета, как старший его член, я сидел рядом с ректором и в острые моменты, когда Димо запутывался в своих недоразумениях с другими членами, я подсказывал выход, который обыкновенно и принимался.
Думаю, что Димо это все же в глубине души приятно не было, и отчасти его скрытое неудовольствие выразилось на нашем факультетском заседании, когда на пятидесятом заседании, ввиду завершения организационной деятельности факультета, я сложил с себя обязанности декана. Факультет экспромтом устроил чествование меня, а Димо в своей речи высказал:
— О Всеволоде Викторовиче говорят, что в действительности он является ректором университета, а я только исполняю его указания…
— Это неверно! — перебил я.
— Я и не говорю, что это верно, — продолжал Димо, — но такое мнение характерно для оценки Всеволода Викторовича как общественного деятеля…
Два или три раза было, что во время заседания совета отношения между Димо и оппозиционной ему профессурой доходили до такой остроты, что Н. А. Димо вскакивал, заявлял о своем выходе в отставку и убегал из зала.
Я немедленно принимал председательствование, объявляя заседание продолжающимся, и сначала убеждал совет смириться и не создавать столь пагубной для интересов университета и столь несвоевременной истории, как внутренняя распря, повлекшая за собой отставку ректора. Когда члены совета изливали полностью свою желчь и смягчались, я, с согласия совета, шел в свой деканский кабинет, в котором из угла в угол метался Димо, в глубине души не желавший уходить с ректорского поста, но не находивший выхода с честью, и уже с меньшим трудом уламывал его смириться и, приняв мой компромисс, возвратиться в залу в свое ректорское место.
В один из осенних вечеров 1919 года собралось университетское правление, ждем Димо. А Н. А. все нет и нет… Проходит полчаса, час… Я принимаю председательствование, заканчиваем поздним вечером заседание, а Димо все нет.
Мы не придали этому особого значения, думали, что он заболел. Но на другое утро мне звонят с тревогой из его дома: Димо не возвратился и домой, до самого утра.
Спешно принимаю все возможные меры: производим поиски у знакомых, в милиции и даже в ГПУ
[161] — не арестован ли он? Нет, нигде ничего о Димо не знают. Получились только сведения о том, что в шесть часов вечера он вышел из Межевого института, где у него была лекция, чтобы идти к нам на заседание в правление, и здесь его следы потерялись.
Встревожилась не только семья, но и все мы. Можно было опасаться простого уголовного преступления: убийства ради ограбления, а затем сокрытия трупа. Тогда власть боролась, в сущности, только с буржуазией, но не с уголовным элементом.
Вступивши временно в должность ректора, я предпринял дальнейшие энергичные меры розыска и, между прочим, написал объявление следующего содержания: такого-то числа, в седьмом часу вечера, в такой-то местности, исчез бесследно ректор Туркестанского университета Н. А. Димо; опасаются несчастья. Поэтому просят имеющих какие бы то ни было сведения об исчезнувшем сообщить по этому поводу по одному из адресов: домой, в правление университета или отдельным деканам факультетов. Эти объявления я лично отнес в редакции советских официозов — «Известия» и «Правда» и просил об их напечатании. В обеих редакциях мне задали вопрос:
— Да не арестован ли просто-напросто ваш ректор?
— Мы справлялись в ГПУ! Ответили, что в числе арестованных такого не имеется.
Объявления были напечатаны в обоих органах. Они произвели впечатление в советских сферах. Было приказано произвести тщательные розыски, и Димо нашелся в числе арестованных в ГПУ. Оказалось, что регистрация в этом почтенном учреждении ведется из рук вон плохо, да со справляющимися родственниками не считали нужным церемониться.
Дней через девять появился и сам Димо. Вот что он мне рассказал:
Выйдя из Межевого института, он зашел за книгой к одному знакомому, и в этом доме попал в чекистскую засаду. Здесь кого-то арестовали, а засада в течение трех дней хватала всех, кто в дом заходил. Был захвачен, в числе около сотни лиц, и Н. А. Димо. Часть арестованных, по проверке документов, была освобождена, а остальных посадили в тюрьму ГПУ.
По словам Н. А., в камере режим был довольно свободный, и даже давали читать советские газеты. Здесь, в камере, из моего объявления Димо узнал, что об его аресте ничего неизвестно; он думал, что родные об этом уведомлены. Впрочем, вообще Димо не очень охотно рассказывал о тюремном пребывании и ничего не порицал.
В свою очередь и ГПУ, ввиду газетного объявления, занялось делом Димо вне очереди и относительно скоро его освободило. Иначе — просидел бы он месяцы. Говорили, что ввиду этого случая регистрация арестованных и информация о них были улучшены.
В дальнейшем Димо с университетом не повезло. Он это предчувствовал и перед отъездом мне сказал:
— Вот если б и вы поехали с нами… Вдвоем мы бы держали в руках профессуру.
На это я ничего ему не ответил.
В Ташкенте создалась для него неблагоприятная атмосфера. Во-первых, еще по прежней деятельности в Ташкенте он приобрел много врагов. А затем профессора, прибывшие ранее его в Ташкент, создали в университетских кругах о нем как о ректоре неудовлетворительное мнение. Стали высказываться мысли о том, что, ввиду слияния профессуры прибывшей с профессурой местной, надо произвести новые выборы ректора и что Димо неправомерно занимает ректорский пост.
