Да много чего произошло за эти полгода, ой, как много. Его непосредственно касалось многое. Хотя самое важное, как оказалось – произошло ещё при Волне. А вот последствия – наступили только сейчас. Да ещё и какие последствия… Егерь глухо зарычал, постарался отогнать мысли подальше. Хотя от них ведь не сбежишь, не денешься. Из пачки была извлечена следующая сигарета, немедленно прикуренная. Да и плевать на здоровье и предупреждение давно канувшего в небытие Минздрава СССР. Тем более что его, здоровья, сейчас столько что нарушить целостность организма есть задача тяжёлая. Регенерация была бешеная. Когда Егерь в первый раз попал в серьёзную заварушку, отбиваясь от безумцев с выжженными крестами на лысых головах, подранили его прилично. Сумев спрятаться в подвалах бывшего интерната, он приготовился умирать. Продырявили его в нескольких местах сразу, крови натекло на половину, как минимум, бидона для молока. Когда, вколов прямо через штанину несколько разовых шприцев-инъекторов, он провалился в тёмное беспамятство, то думал – что больше не проснётся. Успел подумать про Наташу, которая ждёт его дома, беззащитная и с большим яйцом живота. По всем приметам выходило, что наконец-то у них будет сын. И на тебе, так напоролся. А потом, после этой последнее мысли, была только темнота.
В себя Егор Серебряков, майор в отставке, прошедший через огонь нескольких локальных войн, пришёл ночью. Полежал в темноте, прислушиваясь к ощущениям. Не поверил тому, что понял, провёл руками по местам пулевых попаданий. Кровь, давно засохшая коркой, была. Дырки от пуль тоже были на месте. А вот входных и выходных отверстий от трёх первых попаданий не было. Последние две пули остались в нём. И боли не было, вместе с бессилием. Когда он сел, всё ещё осторожно и не веря самому себе, то по бокам что-то звякнуло. Пошарив, Егерь обнаружил и собрал в ладонь два сплющенных металлических комочка. Всё, кроме порванной одежды и корки крови, что напоминало о том, что недавно в него засадили эти самые пули. Которые по всем законам логики не должны были оказать здесь, рядом с ним, лежащим на грязном полу. Но оказались, непонятным образом выйдя из тела в то время, когда он витал в холодной пустоте забытья. Но долго про это он тогда не размышлял. Где-то неподалёку раздался подозрительный шорох, заставивший собраться и нашарить в кармане разгрузочного жилета магазин с патронами взамен пустого, торчавшего в автомате. «Ночник» ему не был нужен. Это свойство собственного, обновлённого и Изменённого, организма, он уже раскусил. Тихо, стараясь не задеть какой-то садовый инвентарь, валявшийся вокруг, Егерь встал. Про Интернат, ставший после Волны местом чересчур плохим, ему рассказали армейские разведчики, как-то навещавшие его. Ведь в нём содержались те дети и подростки, чья психика ещё до Изменения была, мягко говоря, другой, отличной от нормальной.
Уходить тогда ему пришлось быстро, прорываясь через несколько аккуратно замаскированных засад, поставленных местными. И ещё, как оказалось, ловушек в подвалах бывшего воспитательного учреждения, была натыкано больше, чем на поверхности. Егерь чуть не угодил в яму с «битумом», жадно лизнувшую липким чёрным языком самые кончики ботинок. А вот тем, кто бежал за ним, не повезло. То ли ловушки выскакивали здесь спорадически и интернатовские не могли их даже запомнить, то ли преследователи увлеклись гонкой за жертвой. Позади сочно чавкнуло, раздалось несколько диких воплей боли и всё. Дальше он прошёл спокойно.
Егерь передёрнулся, вспоминая то, как орали Изменённые, решившие загнать его в тот раз. Воспоминания, в которых он пытался спрятаться от реальности, медленно уходили назад. Да, уходили, смываемые тем совершенно новым ощущением пустоты и страха перед неизвестностью, которые наваливались на него, цеплявшегося хоть и за страшные, но ещё полные воспоминания. Вся кровь и боль, обрушившиеся на Город за последние шесть месяцев… они были громадны. Ловушки, Изменённые, люди и животные. К ловушкам пришлось привыкать. Затаившиеся убийцы были повсюду, скрытные и незаметные, убивающие страшно и жестоко. Изменённые. И те, и другие, им ничуть не уступали. Люди ещё могли быть адекватными и нормальными, как он сам, Митрич, сосед по улице, да и многие другие. Но не все. Те, кто выбрал для себя жизнь хищника, во всём могли и превосходить ловушки, аннигилируя всех, кого хотели, жестоко и беспощадно.
Но таким способом убивали не только они. Егерь посмотрел в сторону входной двери своего дома и почувствовал, что на глазах медленно начинают появляться слёзы. Он сморгнул, пытаясь прогнать их, таких ненужных ему-Изменённому, и таких необходимых ему же, как бывшему человеку. Понял, что не сможет справиться, обхватил ладонями голову сверху, утыкаясь в колени, и глухо завыл, устав бороться с той болью, что резко вошла в его жизнь совсем недавно. Наташа, Наташа, белокурое чудо с серо-зелёными глазами, расплывавшаяся в мягко кошачьей улыбке, когда была весёлой. Наставившая ему рога и прощённая, бывшая самым любимым и близким человеком. Готовящаяся, во всём этом хаосе, подарить ему единственное из оставшихся чудес. Ребёнка… их ребёнка. А ведь он натаскал в дом кучу всего нужного и не очень, что рекомендовали справочники по медицине и специальные журналы. Ждал этого дня и боялся. А если бы знал то, что произойдёт, то как бы поступал тогда?
– Да за что же это такое мне, а?!! – Высокий, крепкий и немолодой уже мужчина в светлой, застиранной «горке», сидевший на крыльце дома, встал. Что было, то было, и его уже не вернуть. Тот смысл, что был в жизни ещё утром, ушёл в никуда. Осталось сделать совсем немного, и можно будет спокойно уходить в сторону черты укреплений на той стороне Реки. И погибнуть, потому что жить так, как есть сейчас – он не хотел. Осталось немного. Совсем ничего: дать успокоение тому, осталось от неё…
А в Городе началась гулкая стрельба, частая, чётко слышимая даже из дачного посёлка, в котором ему придётся похоронить всё.
***
Танат сидел на крыше бывшего техникума, находившегося на городской площади. Маленький чердак, давно заколоченный и покрывшийся изнутри толстым слоем паутины и пыли, как нельзя лучше подходил под наблюдательный пункт. Сидеть приходилось на свёрнутой плащ-палатке, брошенной поверх колченого стула производства какого-то там комбината времён бровастого Леонида Ильича. На подоконнике единственного, подслеповатого и незаметного окошка, дымилась крышка термоса, наполненная горячим густым кофе. Временами он брал её и прихлёбывал, сохраняя, несмотря на постоянный треск частой стрельбы снаружи, абсолютно ледяное спокойствие. На то, что творилось в пределах бывшей городской площади, Танату помогал смотреть армейский пятикратный бинокль, производства какой-то там страны блока НАТО. Его дымчатые стёкла не отражали лучей, изредка пробивающихся сквозь тучи, и никак не могли выдать владельца. Хотя Таната это абсолютно не беспокоило. Бояться тех, кто сейчас бешено резался внизу – даже не приходило в голову. Правда, иногда ему приходилось неуютно. В случае, когда сидящий у окна на коленях армейский снайпер стрелял.
Кроме него, на чердаке находился и его «второй» номер, которому приходилось вытягиваться в струнку, пытаясь разглядеть то, что творилось на площади для внесения поправок. Это было весьма сложно, так как мешало несколько факторов. Одним из них было то, что его бинокль находился у Таната, а к глазам армеец подносил абсолютно пустую руку. И ещё ему приходилось пытаться глядеть из-за мирно сидящего и пьющего кофе бывшего патологоанатома. Потому что военный принимал Таната за очень неудобный и тяжёлый сейф. Также, как и его стреляющий напарник. А что делать, если человеку с глубокими чёрными глазами одновременно не хотелось упускать зрелища и вступать в столкновения с силовиками. Отводить глаза он научился очень серьёзно.
