И я просто кивнул.
День двенадцатый
Днем меня еще раз опрашивают. Вечер проходит в одиночестве и тишине. Меня считают достаточно опасным и нестабильным, чтобы не допускать даже к другим пациентам Степанова-Скворцова. Но в голове немного прояснилось, и я начинаю восстанавливать события по порядку, начиная с того понедельника, когда я впервые встретил Таначадо.
Я, кажется, что-то вытворял в последние пару дней, из-за чего меня и продолжают изолировать. Кричал. Рвался в бой. Но все очень смутно. Почему-то некоторые участки моих воспоминаний о последних днях расплывчаты и туманны. Я не помню, что говорил и что делал тогда, но мне это кажется очень важным. Не в силах разобраться с этим, я снова возвращаюсь к содержимому прошедшей недели.
Почему-то вечером мне вспоминается обгоревшее до неузнаваемости лицо парня, которого выносили из Дома профсоюзов в Одессе тогда. Его показывали по «ящику» крупным планом, хотя и мельком. Несколько недель или месяцев назад. Я тогда искренне считал, что мной невозможно манипулировать, что этот мир насилия никак не связан со мной, что фильтр входящей информации у меня достаточно силен, и я-то уж точно не поддамся ни на чьи провокации. А внизу экрана бежали сухие, мало что значащие для меня цифры – преимущественно, с красными треугольниками.
Но оказалось, что есть силы превыше тех, что берегли меня.
И оказалось, что реальность у нас с этим парнем одна и та же. Полная красных треугольников.
День тринадцатый
Иду по коридору, ощущая, как иногда подкашиваются ноги. Но я выдерживаю напряжение и не падаю, хотя из-за таблеток меня часто тянет прилечь прямо на прохладный пол отделения.
Меня допустили к другим пациентам. Их лица мне ни о чем не говорят, и я не хочу иметь с ними дела. Мне в какой-то момент кажется, что за углом стоит Таначадо, и меня пробирает дрожь, тело покрывают мурашки, но оказывается, что это просто кривляющийся лысый дурачок из соседней палаты.
Вечер приходит незаметно. Я начинаю думать, как бы более грамотно объяснить мое отсутствие Сергею Борисовичу, и сразу после некоторого времени рассуждений меня поражает болезненная мысль, от которой хочется заплакать.
Больше нет той жизни. Работы. Статуса. Того мира.
Позже я смотрю телевизор. Здесь дают временами посмотреть новости, чтобы замылить и без того размытое препаратами внимание больных. Десять минут в коридоре. И только для тех, кто признан достаточно стабильным, чтобы не сорваться от какой-нибудь новости или не начать онанировать на Екатерину Андрееву при всех. А таких здесь меньшинство, и сейчас я в него вписался. Остальных запирают в палатах. В новостях говорят о том, что ущерб от санкций может значительно превысить ожидания. Говорят, что курс рубля снова начал падать и делает это уже который-то день торгов. Что поток беженцев с востока Украины в Ростовскую область беспрестанно растет и распространяется по стране. Что BRENT обрушивается много ниже отметки в пятьдесят вечнозеленых, а валюты растут, и этому не видно ни конца, ни края.
Я встаю и ухожу в палату. Медбрат пытается остановить меня, но я спокойно говорю, что просто устал и хочу спать, и меня закрывают вместе с моими параноидальными соседями – пучеглазым Вовкой по кличке «Лемур», зарывающимся в угол палаты по несколько раз на дню и постоянно трясущимся молчаливым бородачом дедом Димкой. Зачем мне эти новости? Новости того мира, где я жил, и которого больше нет.
Только сейчас, спустя трое суток после того, как я узнал, что Миха мертв, что и его больше нет, я осознаю кое-что принципиально важное, что объясняет мне всю суть не только происходивших недавно событий, но и всей моей жизни и всех моих сомнений.
Миха просто не смог взлететь. Он думал, что взлетит; думал, что он особенный, но упал, как и все прочие. Как я. Как «Лемур» Вовка. Как тот парень, который в числе почти сорока других сгорел заживо в Доме профсоюзов за чьи-то амбиции. Мы все – просто курицы. Наш полет невысок и полон бессмысленных рывков. Это даже не столько полет, сколько прыжки и отчаянное кудахтанье. Нам не достичь высот, в которые мы таращим остекленевшие глаза ночами после тусовок, после бешеных рабочих дней, после очередного штатного секса или после очередного мучительного дня в психушке – какая, в сущности, разница? Чем выше нам кажется наш полет – тем ближе он становится к падению со смертельной высоты.
У нас нет ни единого шанса повлиять на события вокруг, ни единого шанса сделать историю, потому что мы сами лишаем себя этих возможностей, становясь курицами на насестах той или иной стоимости и высоты, укрываясь за ширмами глупых предрассудков и наивных мечтаний о фальшивом высоком предназначении наших жизней, которые нас не устраивают. Предназначений, которые мы готовы придумывать бесконечно, лишь бы не жить в этой реальности и не мириться с ее правдой. Все наши планы – слишком хрупкие для реализации, и все, что у нас есть – это ежедневная надежда взлететь выше, чем остальные такие же курицы.
Хотя бы чуть-чуть.
Хотя бы на пару сантиметров выше.
Чтобы вечером дня сказать себе главные слова.
«Я не курица. Я просто уставший орел».
ЦЕННИК НА ЗАВТРА
Предисловие.
Гуманизм в современном понимании не должен быть приютом души для идиотов, слабовольных неудачников и предубежденных лентяев. Придерживаясь этой позиции, я всегда писал достаточно жестко и обращался к теме порочности человека непрестанно – и не проявлял попыток эту порочность, деструктивность оправдать. Мы живем в эпоху, когда все короткие пути уже пройдены, и тому самому человеку, жизнь и достоинство которого гуманизм опекает, как безусловные ценности, также приходится или искать более сложные пути саморазвития и самосознания, или уходить в пучину деградации. Сочувствовать слабому, инфантильному и изнеженному благополучием и избытком бесполезных опций жизни человеку – нонсенс для современности, в которой человек давно перегнул палку в сочувствии самому себе и болезненной, психотической форме гипертрофированной толерантности. Эпоха мягкого, нежного гуманизма давно прошла, причем прошла она, возможно, еще во времена формирования философии Маркиза де Сада, хотя тогда этого точно никто не заметил. Многих обошла мимо эпоха гуманизма Достоевского, оставив туманный след сочувствия всему и вся на пару с массовым неприятием грязного реализма и одной-двумя абстрактными catch phrase персонажей. И день сегодняшний не дает шанса на лирические отступления для тех, кто просто ищет защиты своего раздутого эго и требует отступлений от демонстрации роковых последствий человеческих ошибок в сторону розовых сказок и «деревьев в снегу».
«Ценник На Завтра» – прямое следствие вышеизложенных тезисов. Он не сдобрен сочувствием и не связан с причитаниями о несправедливости мира. Он может оставить Вас без ответов и даже не дать понять вопросов, а также может принести немало неприятных впечатлений. Так что подготовьтесь к тому, что вам придется погрузиться в правду, от которой Вы защищаете себя каждый раз, закрывая дверь квартиры на два, а то и три замка и покупая иной раз по дороге домой пару одноразовых индульгенций про запас. И если Вы сейчас сомневаетесь в своей правоте на счет решения – читать или не читать это, – это верный знак того, что прочесть этот роман Вам стоит. Тема, затронутая в нем, да еще и оформленная от первого лица, может показаться кому-то вульгарной, эпатажной, излишне болезненной для обывателя и полной кощунства. Вроде как это одна из тех тем, которые не следует затрагивать даже в крайних случаях. Своего рода огрызок аварийного запаса на случай авторского Апокалипсиса. Ведь глумиться над жертвами социального неравенства и обстоятельств – аморально и непростительно. Того же мнения, кстати, придерживаются в своем большинстве СМИ. Но уверяю Вас – главный антигерой романа – это не слабый человек и даже не глумящийся над ним человек сильный. Главный персонаж – некто безымянный, кто остается самым чистым, свежим и безгрешным от первого его слова до последнего. Тот, кого не помянут достойным его поступков осуждением ни в одной статье популярного издания. Вы можете встретить этого человека каждый день и в каждом уголке Вашего города и Вашего мира. Практически на каждом углу. И именно в его честь и в его позор написан этот роман.
