Со временем, я узнал, что добрая половина жильцов корпоративной квартиры – иммигранты из СНГ и просто приезжие из других регионов. Я влился в их ряды, пополнив печальную статистику приехавших за счастливой и беззаботной жизнью в культурной столице этой великой страны.
Вечером на корпоративной квартире мой коллега Коля – безногий инвалид, за которым регулярно ухаживает его куратор – девчушка кавказской внешности, называющая себя Наташей, – рассказывает, как у него сегодня взяла интервью одетая нищенкой журналистка. Ее остановила и слегка отделала своими мощными кулаками Наташа, но они успели поговорить. Он рассказал, что живет лучше, чем жил бы на помойке. Что хотя бы есть, где помыться. Я спрашиваю, рассказал ли он что-нибудь о том, сколько получает, и как у него забирают эти деньги. Коля отрицательно мотает головой и говорит, что и сам ничего не знает. В каком-то смысле, так даже лучше. Для Коли.
Сегодня я начинаю очередной круг с Ветеранов и буду кататься с юга на север, до Гражданского и обратно. Поутру, когда час пик стихает, и Гаджи ведет меня на первую точку, мое внимание привлекает дистрофичный дурачок, который, печально склонив голову, сидит на лестнице в переходе на Ветеранов и держит в руках жалобную табличку с неразборчиво написанным текстом. Я видел его тут и раньше, еще в той, беззаботной жизни водителя и алкаша Кости, которого уже нет.
– А тот, который на ступеньках на переходе, тоже твой? – спрашиваю я у Гаджи, заботливо наблюдающего за моими перемещениями на костылях со ступеньки на ступеньку, но даже не пытающегося помочь.
– Нет, это вообще человек Бахи.
– Это кто? – не понимаю.
– Тебе лучше не знать – усмехается Гаджи и кивает кому-то из идущих навстречу одинаково незнакомых мне людей. – Сильно он обиженный на вид?
– Есть такое. Придуривается?
– Нет. Он правда такой. Вот это Баха его таким сделал. Он нормальный был, – вздыхает Гаджи. – Давай работать и не спрашивать лишнего.
Пожалуй, именно этот момент был первым тревожным звоночком, на котором я начал пробуждаться от странного, зыбучего сна, в котором я встал на ноги и просто выполнял свои задачи за возможность выживать. Именно в этот момент я впервые задумался о том, на каких людей работаю, и как со мной могут обойтись, соверши я свою фатальную ошибку. С другой стороны, как я уже и говорил, я не брал лишнего и старался вести себя согласно регламенту, да и был ли мне смысл дергаться? В конце концов, в Липецк я все также не собирался, а другой работы, кроме как у Хазана, мне никто не предлагал. И я старательно выбрасывал из головы все негативные мысли, иногда лишь, по вечерам позволяя себе помечтать о том, как однажды выйду из этого дела и заживу так, как мне хотелось бы. Многие из тех, кто жил на корпоративной квартире, просто выживали и не видели ни конца, ни края этому существованию. Я же предпочитал думать, что я удачно приспособился к конъюнктуре, и что нет ничего предосудительного в такой временной занятости. Я хотел думать, что сам сделал выбор. Может, в этом и было что-то от правды.
Этим вечером, просто чтобы уснуть, я выпиваю полбутылки водки. Как бы ни было мне хреново на следующее утро, сейчас может стать только лучше. Уже ночью, начиная, наконец, засыпать, я слышу какой-то шорох и открываю глаза. В квартире темно, и только через щели в грязных массивных жалюзи просачивается свет уличных фонарей, но этого достаточно, чтобы рассмотреть источник шума. В дальнем углу квартиры, шатаясь, копается в собственных штанах мужик невысокого роста в массивных сапогах и с объемной засаленной шевелюрой. Я не узнаю его, как не узнаю здесь многих, хотя ночую с ними бок о бок. Разобравшись со штанами, этот мужик делает пьяный шаг ближе к стене и начинает тихонько мочиться в угол, прямо на пол, между спальными местами ничего не подозревающих соседей. Я вздыхаю, в надежде, что у кретина хватит ума не продолжать этот акт вандализма при свидетеле. Мужик кряхтит, оборачивается, видит мой заинтересованный взгляд, но ссать не прекращает, а просто подмигивает мне. Я хотел бы его остановить, но я не могу пошевелиться. Не отпускающие меня по сей день фантомные боли только-только утихли, и я боюсь, что любое движение только поможет им возродиться, и уж лучше просто закрыть глаза и не думать о луже мочи, вонь которой скоро добавится к тому букету ароматов, что царит в этом помещении круглосуточно.
Наутро Гаджи заходит, чтобы разбудить всех, и, разумеется, обнаруживает, что кто-то нассал в угол. Не сказать, что его это сильно заботит, но сегодня, нсколько мне известно, он – ответственный за порядок среди работников, и он, применяя довольно много изумительных, отборных матов, сдобренных акцентом, объясняет, что надо убраться.
– А это, вот, – внезапно находится сам виновник торжества, единственным свидетелем которого стал я, – безногий, по ходу, отличился.
Жалкий урод тычет в меня пальцем без ногтя, и я уже собираюсь было начать ответную ругань, но Гаджи опережает меня.
– Да? – Гаджи сначала грозно смотрит на меня, а потом на него. – Что-то я следов от костылей тут не вижу. Или это я приехал и нассал? Ты вызвался – ты и убирайся.
– Э-э, так не…
Речь любителя пометить территорию прерывается мощной пощечиной от Гаджи.
Больше никаких комментариев здесь не требуется. Но кто сказал, что этот мужичок с шевелюрой не поступит так снова? Он ведь неслучайный гость на этой квартире. Как и я.
На Пролетарской сейчас почти безлюдно, и у меня заканчивается время обеда. Перекусив, я сижу на скамейке и отдыхаю, дожидаясь команды Гаджи для посадки в поезд. Сегодня в моем ведении – золотое дно, «зеленая» ветка. Станции туристического назначения в центре всегда приносят больше прибыли, а летом они просто кладезь для наиболее ответственных сотрудников, которым труднее прочих соскочить и умчаться куда-нибудь с наличкой.
Из поезда по ту сторону перрона выезжает коляска с безногим попрошайкой в военной форме. На коленях он держит табличку с надписью «ПАМОГИТЕ ВЕТИРАНУ АВГАНА», но я никак не могу разобрать его возраст – так изуродовано морщинами и мелкими шрамами его припухшее лицо. Соответственно, не могу прикинуть – может ли он быть ветераном чего-нибудь. Доехав до середины станции, он смотрит издалека на стоящего в сторонке Гаджи. Тот опускает взгляд на часы, что-то прикидывает, а затем кивает «афганцу», и он подкатывается к другой стороне станции, чтобы поехать в обратную сторону.
– Он реально афганец? По возрасту похож, – интересуюсь я у Гаджи, когда тот подходит сообщить, что на следующем поезде я должен уехать.
– Ну, да. Солдат ближнего фронта,– смеется мой куратор, с фанатизмом жуя жвачку.
– То есть?
– Торчок коаксиловый. Пустил песочек в ногу как-то. Не пронесло. Вот и пришел к нам.
– Ну, понятно.
– Ему и двадцати пяти нет.
Молча киваю и обнаруживаю, что мой поезд подошел. Я захожу в вагон и тут же вижу там Гришу – того самого, с которым еще, казалось бы, недавно работал в одной фирме. У него синяк на лице, и весь его болезненный вид выдает его дерьмовое по неопределенным причинам состояние, но показаться ему сейчас и в таком виде я просто не могу. Несмотря на объявление о том, что двери закрываются, я делаю рывок назад и едва не падаю, когда левый костыль выскальзывает из руки и оказывается в вагоне поезда. Я беспомощно смотрю на костыль, затем на Гаджи, а затем решаюсь присесть на одной ноге, чтобы выдернуть костыль наружу, и все-таки успеваю это сделать в последний момент. Поезд уходит, а я пытаюсь подняться из крайне неудобного положения.
