– Ага. Ясно.
Что значит «спишем», мне объяснять не нужно. Но неужели Хазан всерьез полагает, что меня нынче может пугать положительный анализ на ВИЧ?
– Да уж, кореш, – качает головой с наигранным сожалением. – Ни за что пострадал ты в этот раз. Всего-то человек потрахаться захотел – и тут такое маски-шоу. В общем, твоей вины тут нет. Своих придурков я накажу. Отдыхай сегодня. И помыться не забудь. Или не хочешь смывать запах женщины?
Гогот со всех сторон оглушает меня, и я, потупив взгляд в пол, волочусь в санузел, чтобы умыться холодной водой, изо всех сил сжимая зубы, чтобы не заорать.
Весна с ароматом хлорки
Все-таки, каждое место обладает своей магической силой. Иначе объяснить свою вторую встречу с Зефировым поздней весной я просто не могу.
Ровно на том же месте, выезжая на очередную смену, я наблюдая странную картину. Несколько человек стоят в недоумении около проезжей части. Машины перестраиваются в левый ряд, объезжая валяющуюся на асфальте инвалидную коляску. И в дополнение ко всему этому – в правом ряду, рядом с тротуаром лежит окровавленное тело с неестественно поднимающейся и опускающейся грудью. Превозмогая здравый смысл и необходимость торопиться, я быстро перебираю костылями в сторону тела. Конечно, это он.
Я осторожно сажусь рядом и хлопаю Зефирова по щеке. Кто-то из зевак кричит, чтобы меня убрали, но прикоснуться ко мне никто не осмеливается. Кто-то говорит, что вызвал скорую. Грудь Зефирова разломана, из кровавого месива в районе легких торчат обломки ребер, и голова его тоже полита кровью из огромной раны в черепе.
– А… – с трудом поворачивая глаза, протягивает Зефиров. – Кость… Котсь…
– Я это, я. Ты как так умудрился-то? Ты ж даже когда замерз, выжил, Мишаня.
– Я давно… Надо было… – он выкашливает сгусток крови прямо на себя, обратно в кровавую пойму на месте ребер. – Я… Тут дочь… В новостройке… Она живет…
– Ты к ней шел? К дочери?
– Я нашел… – кажется, он плачет, и его неуверенный, умирающий голос начинает еще и дрожать. – Я искал. Я правда искал, Кость…
– Верю, Миша, верю.
Кто-то сзади говорит, что видел номера того джипа «эскалейда», который сбил Зефирова и уехал. Говорит, что его найдут. Глядя сейчас на безногий огрызок человека, залитый кровью, я не совсем понимаю, зачем вообще кого-то искать.
– Я хотел… Просто, чтоб она знала, что я искал… Я все равно бы сдох. Я умирал.
– От чего?
Он замолкает, и мне кажется, что все уже кончилось.
– Ее… Наташа. Ты знаешь? Ты найди, если…
– Я постараюсь. Я передам, что ты ее искал.
– Я искал…
– Что с женой? Что с Лизой? Может, ей нужна помощь?
– Лиза… Нет…
– То есть?
– Я хотел сказать. Я хотел…
– Что. С. Лизой? – требовательно спрашиваю я, понимая, что он вот-вот откинет копыта, а я так и не узнаю ничего.
– Она все. Я хотел сказать. Наташе. Мамы нет. Я сам…
Он замолкает. Через несколько минут прилетает «скорая», но ее врачи диагностируют только смерть. Я стою в сторонке, и на меня оглядываются люди, которые наблюдали эту сцену. Я хотел бы пообещать себе, что найду дочь Зефирова, но не стану. Какое ей до этого дело? Некоторые люди просто умирают, без всяких последствий. Разве что принося облегчение окружающим. Я стою и смотрю, как тело Зефирова уносят в карету скорой помощи. Я. Унылый бездомный пьянчуга и инвалид, почему-то болтавший с умирающим безногим калекой-пропоицей. И больше ничего.
Видимо, в контроле сборов что-то пошло не так. Иначе я объяснить такой шаг Хазана не могу.
Вечером очередного дня дверь в квартиру распахивается, и один из тех самых казахов в вечной черной пацанской куртке вносит крупный рулон плотного полиэтилена. Расстелив его по полу, он получает лист два на два метра.
Затем все тот же казах и его товарищ затаскивают в комнату и швыряют на полиэтилен бессознательное тело со связанными руками, одной вяло болтающейся ногой, замотанной головой и дополнительно заклеенным ртом. После ряда манипуляций, тело приходит в себя и начинает мычать, и тогда же в комнату заходит Алена. Почему-то с ножовкой в руке.
– Вот этот гражданин решил, что он самый умный, – без прелюдий объясняет Алена. – И что он может почти все бабки переводить куда-то себе, а нам с вами не приносить ни шиша. Чтоб вы не сомневались, что у нас с вами все будет нормально, мы решим этот вопрос быстро.
Дальнейшая картина заставляет содрогнуться даже самых стойких и повидавших дерьма калек. Мычащему телу Алена своими собственными руками отрезает пилой руки сначала оставшуюся ногу, а затем одну руку. Море крови растекается по полиэтилену, и сравнительно небольшой лист не справляется, и кровь течет дальше на пол, но мне кажется, что так и было задумано. В момент отрезания руки, тело уже снова находится без сознания.
– Вопросы есть? – громко спрашивает Алена, швыряя пилу в лужу крови. – Тогда ликбез закончен. Спите спокойно, дорогие товарищи.
Тело и обрубки уносят, а полиэтилен и кровь убирают позже. По всей квартире – тишина. Слышно только редкий шепот.
– Это ладно. Хотя бы за дело, – бормочет на уровне этого шепота Володя – инвалид-колясочник без ног и одной руки. – Вот вчера паренька прессанули крепко. Решил пожаловаться ментам на то, что я постоянно торчу в переходе, заставил их прийти, разбираться. Они же не скажут, что их смены уже на месяц вперед проплачены. Начали темнить, отбалтываться.
– И что?
– Ну, там поток пошел, на переход. И паренька Славка Бурый перехватил, вроде как случайно. В общем, увезли его.
– Дюлей давать?
– Славка сказал, парень несговорчивый попался. Они его хотели просто на пустыре бросить. А он орал, что ментов на них натравит, и что у него знакомый в прокуратуре.
Я хочу попросить продолжения, но в горле застрял комок, и неприятное, пугающее предчувствие душит меня, заставляя задержать дыхание.
– Короче, размолотили ему башку, распилили по-быстрому и закопали там же. Довоевался.
– Может, прогон? – предполагаю я.
Мой собсеседник только качает головой и молча ложится спать.
Мне кажется, что эта история выглядит обычной устрашающей уткой – одной из тех, благодаря которым здесь все еще сидят те, кто мог бы сбежать. А вот произошедшая только что сцена – это идеальный пример для демонстрации того, какие штрафы грозят тому, кто решит кинуть контору. Заодно это помогает мне понять, что из себя представляет Алена. И Гаджи кажется, на ее фоне, просто воспитательницей детского сада. Я не знаю, что именно сделало ее такой, но из женщины и даже из человека она уже переросла в нечто иное. Нечто ужасное.
На Новочеркасской, откуда я начну сегодня смену, как назло, вместе с пресловутой Аленой, играющей привычную ей роль родственника-сопроводителя калеки, на полу сидит парень с дистрофично, неестественно тонкими ногами и слишком белой кожей, хотя и кавказскими чертами лица. Табличка рядом с ним гласит «Помогите на лечение», и рядом стоит коробка с иконой, но парень не торопится работать и голосить, а просто сидит с закрытыми глазами.
