Важный момент в попсовеньком, конечно, битломанском мюзикле «Через Вселенную» (2007). Сопоставление двух разных похорон. Белые хоронят своего, а черные своего. Белый погиб на империалистической войне. Наверное, он был неплохим парнем. Но он погиб на империалистической войне от вьетконговской партизанской пули, выпущенной «азиатом». Черный убит полицией во время восстания в гетто. Возможно, он был хулиганом. Но он убит полицией во время восстания в гетто. Вьетнам, вчерашняя французская колония, и сам относился к «зоне гетто» (третьего мира) на мировой карте, и «старик Хо» поднял там восстание против «белых» и буржуазных «хозяев мира». Так что эти две смерти вдруг получают настоящую диалектическую симметрию, политическую рифму, а не просто «как по-разному жили и умирали в 1960-х американцы с разных улиц одного города». Этот момент объясняет мне, почему так много белых тогда и потом «предавали свою расу», как парадоксально смешивался маоистский классовый анализ с сартровской идеей «негритюда» в идеологии «Черных пантер», ну и дальше вплоть до политического расцвета и последующей коммерциализации хип-хопа. И еще, мне навязчиво кажется, что черный с бородкой под зонтом, задумчиво бросающий горсть земли на могилу (у белых параллельно сворачивают по правилам армейский флаг), – это ведь Малкольм X. Из уважения к нему я даже сменил сейчас язык на английский, чтобы написать именно их X, а не наше Х. Поставьте на стоп в этом месте, где он бросает землю на могилу под дождем. Это ведь он, Малкольм, но еще до того, как он начал носить мусульманский перстень. Он? Или нет… Только не говорите, что это «отец» или какой-то другой родственник погибшего, это чисто сюжетное оправдание фиксации камеры на отдельном лице ничего не меняет.
Стоит сказать о последнем клипе Шнура про «тире пить». Потому что этот клип есть социальный манифест, раскрывающий и объясняющий политическую оптику «Ленинграда». Все мы где-то работаем, кто в офисе, кто в таксистах, кто в ментах, кто в магазинчике, а кто экскурсоводом в музее, и все мы чувствуем, что в этом есть что-то по-настоящему не то, какая-то неустранимая бессмысленность и фундаментальная ошибка во всей системе властных отношений. Отчуждение. Какая-то очевидная х…я вшита во всем. Иррациональность капитализма, скажет социалист. Отсутствие национальной солидарности, скажет правый. Безблагодатное существование погрязших во грехе людей, скажет христианин. Острое переживание майи как условности всякого бытия, скажет буддист… И вот в какой-то момент каждый из нас шлет всю эту безблагодатную сансару отчуждения куда подальше и красиво хлопает дверью или, по крайней мере, мечтает об этом. Совершает побег. Но бежать, собственно, некуда. Если ты не относишься к правящему классу (т. е. если ты не в доле), то тебя ничего не ждет за пределами отведенной классовой роли. Ничего, кроме люмпенизации. То есть непонятно, что ты будешь есть и чем заплатишь за квартиру, если красиво пошлешь систему. Но это завтра будет непонятно. А сегодня у тебя праздник побега. То есть лучшее, что с тобой может случиться в жизни, это состояние, когда деньги у тебя еще есть, а из системы ты уже выпрыгнул и испытываешь солидарность с такими же веселыми и разбитными беглецами. Именно поэтому главной мантрой клипа и становится заклинание: «Все нормально – деньги есть!» Это маленькое восстание и карнавал тех, у кого нет никакого светлого будущего кроме возврата в проклятое прошлое. Ты летишь из системы, как пробка из праздничной бутылки, и этот полет и есть «тире», про которое поет Шнур. Этот недолгий эйфорический прыжок и есть «единственная альтернатива», которую романтизирует «Ленинград», и вот это меня всегда в их задорном творчестве смущало. Ранний рок-н-ролл 1960–70-х культивировал некое «место», в которое индивидуально или коллективно можно «прилететь», сбежав из зоопарка. Вариантов было много, от духовного бессмертия, психоделической Шамбалы, нирваны и магической власти над стихиями до гуманистической революции, подлинно народной власти и долгожданного единения со всем сущим. В особо экстремальных вариантах такой альтернативой могло быть и само сопротивление, правильная война против неправильного мира, результат которой не так уж важен. Но потом эти надежды, конечно, ушли, и Шнур очень точно озвучил оставшийся на их месте минимальный романтизм, лирическую поэзию бегства, у которого нет никакого другого адреса, кроме утреннего похмелья на Дворцовой площади в знаменитой благодаря Эйзенштейну арке. Вот поэтому я так редко слушаю «Ленинград». Для меня он слишком реалистичен, слишком однозначен, безвыходен и не совместим ни с какой мобилизующей утопией.
