9 октября в Петербурге состоялась свадьба великого князя Павла Петровича с Вильгельминой Гессен-Дармштадтской. Одним из организаторов этого брачного союза был друг Дидро Ф. М. Гримм, ставший к тому времени доверенным лицом как русской императрицы, так и семейства дармштадтских правителей и, естественно, участвовавший в свадебных торжествах
[303]. Дидро не изъявил желания посетить церемонию, как он сам писал, по причине отсутствия у него парадной одежды и парика, который был потерян в дороге
[304].
Екатерина II, несомненно, была довольна приездом знаменитого философа и была готова его принять. Неизвестно, в какой именно день Дидро был представлен императрице. Около 15 октября он посетил вместе с ней Смольный институт благородных девиц. 15-го начались его постоянные беседы с Екатериной, которые с перерывами продолжались до февраля
[305]. О точном числе бесед едва ли можно говорить
[306]. В октябрьских письмах дочери и жене Дидро с восторгом отзывался об императрице и об оказанном ему приеме. Ее личное обаяние, внимание, оказанное речам философа, и выраженное сочувствие его идеям побудили его написать, что «эта величайшая и лучшая из монархов… изменит лицо этой страны; русский народ станет одним из самых уважаемых, одним из самых мудрых, а страна будет одной из самых грозных в Европе, в мире»
[307]. При посещении Смольного института философ был восхищен простотой общения императрицы с воспитанницами, которые «толпились вокруг нее, целовали, хватали за руки, за голову, бросались ей на шею»
[308]. Дидро был очарован личностью Екатерины, которая (он это сразу заметил!) умела располагать к себе людей. По его словам, она «в противоположность великим мира сего кажется еще величественнее при приближении к ней». Со стороны Екатерины Дидро «находил лишь проявления дружбы, почести, заботы и ласки»
[309].
Предоставленная философу возможность личного общения с императрицей вызывала в петербургском обществе зависть и злословие. Британский дипломат Ч. Кэткарт писал: «Дидро находится вместе с государыней в Царском Селе и продолжает там свои политические интриги. Все письма его наполнены панегириками императрице, каковую изображает он существом воистину сверхчеловеческим. Не менее топорна и лесть его великому князю, но к чести молодого сего принца, он принимает таковую угодливость с не меньшим презрением, чем и зловредительные принципы самозваного сего философа»
[310]. Это письмо может свидетельствовать об отношении великого князя Павла Петровича к французскому философу и о том, что Дидро, по-видимому, не делал секрета из содержания своих писем, а также и о преувеличенном представлении в обществе об интенсивности его общения с императрицей. Екатерина приглашала своего гостя в Царское Село, где сама пребывала с 9 по 25 ноября (старого стиля), однако Дидро не смог туда поехать из-за болезни
[311].
24 декабря 1773 года Дидро написал большое письмо своей русской знакомой княгине Е. Р. Дашковой, с которой впервые виделся в Париже в ноябре 1770 года и которая во время его пребывания в Петербурге находилась в своем подмосковном имении. Он сообщал, что имеет возможность видеться с императрицей «так часто, как только можно пожелать, чаще, может быть, чем мог надеяться». Он уже вывел свою «формулу» Екатерины, которую затем не раз повторял: «Душа Брута и чары Клеопатры»
[312]. В данном случае он имел в виду сочетание в императрице внешней привлекательности с любовью к истине, умением ставить любовь к правде выше личных интересов. Он писал Дашковой, что может свободно излагать свои идеи перед императрицей. Однако здесь же прозвучало сомнение в том, насколько эти идеи адекватно воспринимаются, насколько соответствуют они русским условиям: «Идеи, перенесенные из Парижа в Петербург, определенно, приобретают другой цвет»
[313].
Эмоциональный «отчет» о первых, наполненных самым интенсивным общением с Екатериной, месяцах содержится в письме к жене и дочери от 30 декабря. «Я продолжаю пользоваться той же милостью… Я каждый день могу ходить в ее рабочий кабинет с трех часов до пяти или до шести, но я пользуюсь этим лишь один раз в три дня». Дидро не без основания опасался зависти и ревности своих недоброжелателей. С приближением холодов, как не без удовольствия сообщал француз своим близким, императрица подарила ему шубу и муфту. Философу явно льстила роль наставника необыкновенной правительницы, которая готова уделять ему ежедневно два-три часа своего свободного времени: «Это похоже на учение. С ней можно говорить обо всем. Здесь признают, что нет ни одного человека в империи, который бы так хорошо знал народ, как она»
[314].
Друзья и недруги Дидро писали о том, как раскованно вел себя философ в присутствии императрицы: брал ее за руку, тряс за плечи, садился рядом с ней. Это вылилось в анекдот о том, что он бросал свой парик ей в лицо и щипал за колено. Почти правдоподобно выглядит жалоба Екатерины своей парижской корреспондентке мадам Жоффрен: «Ваш Дидро – человек необыкновенный, после всякой беседы с ним у меня бока помяты и в синяках. Я была вынуждена поставить между ним и собой стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции»
[315].
В отличие от многих авторов, касавшихся этого сюжета, Александр Шенкер пишет, что Екатерина II с удовольствием общалась с Дидро: она «получила передышку от повседневных забот
[316]. Дидро и Гримм вели с ней искрометные беседы, развлекали ее, льстили ей, а самое главное, ни на что не жаловались и ничего не требовали… Приезд Дидро дал Екатерине возможность общаться с одним из лучших умов Европы, а его живые манеры, галльское остроумие, оживленная жестикуляция представляли желанный контраст с высокопарной придворной рутиной Петербурга»
[317]. С этим утверждением можно согласиться с тем лишь уточнением, что не все советы философа она готова была принять. При этом она поддерживала полную свободу общения, поскольку содержание бесед не выходило за стены ее кабинета. Об этом позаботился и сам философ: чтобы не злоупотреблять доверием императрицы, он не оставил себе копий «листочков» с записью бесед
[318]. Екатерина писала Вольтеру 27 декабря 1773 года: «Дидро, здоровье которого еще хрупко, останется у нас до февраля, а тогда вернется на родину; Гримм тоже подумывает о том, чтобы уехать тогда же. Мы часто видимся и ведем бесконечные беседы… Не знаю, очень ли им скучно в Петербурге, но что до меня, я могла бы проговорить с ними всю свою жизнь и не утомиться. У Дидро неистощимое воображение, и я числю его среди самых необыкновенных людей, когда-либо живших на земле»
[319]. Многие историки (от Уилсона до Сафонова) находили в этих словах притворство, «плохо скрытую иронию» или «двусмысленность», однако подобные оценки более свидетельствуют о критическом отношении авторов к императрице, чем о ее отношении к Дидро.
