Через несколько дней после приезда в Петербург Дидро побывал в мастерской Фальконе, чтобы увидеть большую модель памятника Петру I. Между друзьями произошло объяснение по поводу неудачной первой встречи: Фальконе оправдался тем, что ему заранее было известно о готовности Нарышкиных принять у себя французского гостя, но «душа философа была уязвлена навсегда»
[320]. Личный конфликт с художником никак не повлиял на оценку философом модели статуи Петра. Эта оценка была восторженной:
Конь колоссален, но легок; он мощный и грациозный; его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайней наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению; все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; можно подумать, что это работа одного дня… Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которого составляет, по своему спокойствию, чудный контраст с животною, вскрючивающеюся частью. Рука эта хорошо повелевает и покровительствует; лик этот внушает уважение и доверие; голова эта превосходного характера, она исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством; это чудесная вещь… Труд этот, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что с первого же взгляда кажется прекрасным; когда же смотришь его второй, третий, четвертый раз, оно представляется еще более прекрасным. Покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься
[321].
Как заметила О. Е. Русинова, своим письмом Дидро установил своеобразный канон описания Медного всадника, однако ее вывод о том, что письмо не было выражением действительного (якобы отрицательного!) мнения Дидро о работе Фальконе, представляется неубедительным. Исследовательница полагает, что «похвальная речь» была жестом, который должен быть скрыть двойную обиду, нанесенную философу скульптором, отказавшим ему в гостеприимстве, и императрицей, которая предпочла фальконетовский вариант надписи для памятника варианту Дидро
[322]. Однако последний узнал о том, что Екатерина отвергла его варианты надписи, лишь в 1782 году
[323].
5 ноября Российская академия наук избрала Дидро и Гримма своими иностранными членами. В ответном письме от 7 ноября Дидро поблагодарил конференц-секретаря Академии Иоганна Альбрехта Эйлера, заметив между прочим, что «если бы Парижская академия была свободной, ее выбор давно дал бы основание для Вашего»
[324]. Впрочем, Петербургская академия тоже не была свободной в своем выборе. Опубликованная Ж. Дюлаком переписка Эйлера с непременным секретарем Берлинской академии наук Самуэлем Формеем (Samuel Formey) свидетельствует о враждебном отношении петербургских академиков к атеисту и материалисту Дидро. Близкое общение философа с императрицей рождало у русско-немецких академиков ассоциацию со скандально известным Ж. О. де Ламетри, философом-материалистом, который стал берлинским академиком благодаря покровительству Фридриха II. Письмо Эйлера от 3 ноября 1773 года зафиксировало тот факт, что знаменитое семейство математиков Эйлеров было враждебно настроено к Дидро и стремилось его дискредитировать. По словам автора письма, избрание Дидро было навязано свыше. Директор Академии граф Владимир Григорьевич Орлов предложил академикам избрать Дидро и Гримма иностранными членами. Из речи директора было ясно, что это предложение он делал по распоряжению императрицы. «Между тем каждый академик должен был высказать свое мнение. Мой отец (знаменитый Леонард Эйлер. – С. М.) как старейший член отвечал первым, что он не хочет противиться этому избранию, подобно тому как в свое время в Берлине он был обязан ввести знаменитого Ламетри в Прусскую академию наук, и не находит никакого затруднения, чтобы допустить избрание этих двух господ». Граф Орлов понял, что этот положительный ответ по сути содержал в себе критику. Другие академики на вопрос Орлова, «опустив головы, не говорили ни да, ни нет». Только автор письма осмелился сказать, что он не хочет противиться этому избранию, но при этом считает, что избрания заслуживают и другие известные ученые, которые давно надеются удостоиться этой чести
[325]. Кроме того, Эйлер-младший выразил Орлову свое нежелание представлять вновь избранных членов научному сообществу, но был обязан это сделать 12 ноября, когда Гримм и Дидро единственный раз явились в Академию. Конференц-секретарь был обижен тем, что Дидро и Гримм не нанесли ему предварительного визита вежливости. Впервые увидев Дидро, он описал его так: «…маленький мужчина в круглом черном парике, одетый во все коричневое от башмаков до галстука, с маленькими искрящимися глазами»
[326]. Будучи представленным академикам, Дидро огласил перед ними свои вопросы о природе и минеральных богатствах Сибири, проявив при этом немалые познания России.
15 ноября Дидро присутствовал на обеде у генерала Ф. В. Бауэра, где находились также Григорий и Владимир Орловы и некоторые академики. По словам И. А. Эйлера, Григорий Орлов пытался «атаковать» Дидро своими насмешками
[327]. Проводя параллель между Дидро и Ламетри, петербургский академик намекал на роль шута, которую философ исполнял при дворе. Академик с видимым удовольствием пересказывал анекдоты о том, как нелепо вел себя философ в присутствии императрицы, бросая на пол свой парик, как чтение его собственной «очень посредственной пьесы» вызвало смех у девиц Смольного института
[328].
У Дидро, открыто выражавшего в Петербурге свои атеистические взгляды, произошел публичный конфликт с авторитетным академиком-физиком Францем Ульрихом Теодором Эпинусом. Суть конфликта зафиксировал поздний и, возможно, не очень точный анекдот:
Русский философ (Эпинус. – С. М.) важно подошел к французскому философу и сказал ему серьезным тоном: «Господин, a+b n/z = x; значит Бог существует; отвечайте…» Дидро желал показать ничтожество и глупость этого, так сказать, доказательства, но невольно испытывая некоторое замешательство в ситуации, когда обнаружил у присутствующих намерение разыграть его, не мог избежать насмешек, которыми его готовы были атаковать…
[329]
