Значительное место в «Мыслях о России» занимает описание стрелецкого бунта 1682 года, во время которого были преданы смерти некоторые из Нарышкиных. Этот сюжет, как отмечал сам автор, не отличается новизной. Однако и здесь автор в некоторой степени отходил от официальной, идущей от самого Петра I, историографической традиции в характеристике царевны Софьи. Нарышкин давал очень высокую оценку ее личным качествам, в том числе и как государственного деятеля. Впрочем, автор и здесь следовал примеру Екатерины II, высоко оценившей этот редкий в русской истории пример женского правления в «Антидоте»: «Она руководила делами империи в течение нескольких лет со всей возможной мудростью»
[609]. По семейному преданию Нарышкиных, Петр якобы был готов отдать бразды правления Софье, но царевна своими бесчестными поступками дискредитировала себя в глазах общества, что и привело к ее падению. Царица Наталия Кирилловна, наоборот, предстает у Нарышкина как идеал женщины Древней Руси. Собственно, вся история стрелецкого бунта понадобилась Нарышкину лишь для того, чтобы показать, как благотворно сказались высокие моральные качества и духовное единство древнерусского общества на исходе этого драматического события.
Автор убежден в превосходстве высоких принципов христианской морали над меркантильными основами «современной философии». Среди тех, кого он называет «расчетчиками счастья», возможно, подразумевался и Дидро, невысоко оценивавший исходные материальные условия цивилизации России. Нарышкин писал: «Философы наших дней, ослепленные блеском богатств, соблазненные меркантильным подсчетом, оценивают достоинство стран только по количеству и стоимости наличности, которой они обладают, и уверенно провозглашают, что я не могу повторить без презрения, якобы Россия является самой бедной страной Европы, что она всегда будет ниже других просвещенных стран, так как у нее не будет больше в пропорциональном отношении звонкой монеты…»
[610]
Тем не менее общение с Дидро, кажется, отразилось на сочинении А. В. Нарышкина, несмотря на негативное впечатление, которое произвела на него Французская революция и последующее осознание ее связи с идеями просветителей. Главное, что продолжало объединять Нарышкина с его бывшим собеседником и единомышленником Дидро в понимании исторического пути России, – это идея постепенного, органического развития страны на собственной основе
[611]. Правда, для Дидро эту основу составляло сельское хозяйство и элементарное промышленное производство в условиях личной и политической свободы, а для Нарышкина в начале 1790-х годов – совокупность нравственных принципов, объединяющих общество. С началом революции во Франции идея свободы и другие требования «третьего сословия» полностью дискредитировали себя в глазах русского автора
[612]. Отмеченная общность исходных посылок обусловила отрицание обоими авторами вольтеровской концепции трансплантации культуры и трактовки Петра I как «творца новой нации».
Второй момент, который роднит русского автора с Дидро, – это мысль о коренных недостатках западноевропейского, в частности французского, общества
[613], которое не заслуживает подражания со стороны «молодой» русской нации. Однако если у Дидро эта мысль не исключала единства пути цивилизации, то у Нарышкина она доходит до полного осуждения базовых принципов западноевропейской цивилизации. На этой общей основе у Дидро и Нарышкина формировалось весьма сдержанное отношение к Петру I и его методам «цивилизации». Наконец, обоих авторов объединяло отрицательное отношение к Петербургу, которое вылилось в «Мыслях о России» в восхваление Москвы как национального центра России
[614].
Именно то, что отличало политику Екатерины II от политики Петра I, вселяло надежду в Дидро и вызывало самые восторженные похвалы Нарышкина:
Весь мир свидетельствует о возвышенных качествах Екатерины Второй, которой все мыслящие существа обязаны движением и хотели бы ей принадлежать, я лишь отмечу ее дела, касающиеся внутренности империи. Она консолидировала ее природу, привела в движение средства, смешала людей, объединила их вместе для общего блага и подала большой пример ученой Европе, что все общество, как и каждый человек, должны искать свое счастье в природе своих собственных возможностей
[615].
Рассматривая предметы, общие для рассуждений Дидро и Нарышкина, С. Я. Карп пришел к выводу, что их объединяет также представление о роли Уложенной комиссии и трактовка места и роли дворянства в русском обществе.
Показательно, что влияние Дидро можно допустить в сочинениях еще одного предшественника славянофилов Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), в частности, в его «Записке о древней и новой России», которую традиционно оценивают как манифест русского консерватизма и антиреформаторских сил александровского времени. Как и в случае с А. В. Нарышкиным образца 1790-х годов, не приходится говорить о тождестве общественно-политических взглядов Дидро и зрелого Карамзина. Оба автора высказывали сомнение в пользе петровской европеизации России и методах ее осуществления, но к этой мысли Карамзин мог прийти и без знакомства с текстами Дидро. К сожалению, библиотека историка сгорела в 1812 году, а прямых ссылок на «Историю обеих Индий» у Карамзина не находится. Из трудов авторов, близких к кругу Дидро, Карамзин был несомненно знакóм с «Российской историей» Левека. Однако почти текстуальное совпадение в оценке Петербурга как новой столицы России позволяет предположить, что русский историк в этом конкретном вопросе шел по стопам французского философа. Дидро писал о «череде блестящих ошибок» Петра I, о тщетности попыток «преодоления природы», об искусственности Петербурга, заложенного на окраине государства («сердце находится на кончике пальца»), о необходимости сократить значение Петербурга до простого порта и торгового склада и перенести царский двор внутрь страны. Карамзин по сути повторял его мысли:
Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах осужденных природою на бесплодие и недостаток. ‹…› Он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. ‹…› Человек не одолеет натуры
[616].
