Я не мог бы ничего сказать о русском оригинале и немецком переводе, которых я не знаю. Что касается французского перевода, то он весьма заурядный, вялый и вовсе не элегантный.
Введение разделено на две части: первая, собственно говоря, посвящена русским древностям. Она не очень интересна для чтения, но предполагает многочисленные изыскания.
Вторая, содержащая княжения Рюрика, Олега, Игоря, Ольги, Святослава, Ярополка, Владимира, Святополка и Ярослава, – гораздо более интересная. Однако я нахожу, что автор несколько педантичен. Он сообщает речи христианского философа, обращенные к Владимиру, будто он их слышал собственными ушами. Вольности такого рода всегда имеют успех в поэзии; здравый рассудок не принимает их равным образом в истории. Истинный или ложный, ответ Владимира евреям превосходен: «Поскольку ваш Бог вас проклял и расточил среди других народов, есть все основания полагать, что ваша вера ему не нравится. Почему же вы хотите, чтобы я ее принял? Для того, чтобы он меня покарал, как вас?»
Что бы ни говорил Жан-Жак Руссо и фанатичные враги прогресса человеческого разума, но это трудно – читать историю варварских веков любого народа и не радоваться тому, что родился в просвещенный век и среди цивилизованного народа. Эти философы, апологеты невежества, должны изъясняться ясно. Хотят ли они нас видеть глупыми животными без всяких нравственных правил, без всяких законов? Они не решаются этого говорить. Допускают ли они какой-то прогресс человеческого разума? В таком случае, если они делают оговорки, пусть они обозначат нам предел просвещения, совместимый с нашим счастьем, и пусть они в особенности укажут нам средство остановиться и укрепиться там.
Приложение 2
Дени Дидро
Княгиня Дашкова
Париж, ноябрь 1770 г.
[624]
Княгиня Дашкова провела здесь две недели, в течение которых я ее видел четыре раза, примерно с пяти часов вечера до полуночи. Я имел честь обедать и ужинать с ней. Я едва ли не единственный француз, визиты которого она принимала. Она русская intus et in cute
[625], большая поклонница достоинств императрицы, о которой она мне всегда говорила с глубочайшим уважением и истинным почтением. Она возымела большую склонность к англичанам, и я немного опасаюсь, что ее пристрастие к этому антимонархическому народу может помешать ей справедливо оценить преимущества здешней нации. Другое дело – мадемуазель Каменская, ее подруга и компаньонка по путешествию. Она любит Францию и французов и хвалит наши достоинства с искренностью, которая не слишком нравится княгине. Мадам Дашкова выходила из дома около девяти часов утра – это было в начале ноября – и возвращалась только к исходу дня, чтобы пообедать. Все ее время было использовано, чтобы обучаться тому, что можно познать глазами: картины, статуи, здания, мануфактуры. С наступлением ночи я шел побеседовать к ней о том, чего нельзя увидеть и можно узнать лишь в результате долгого пребывания: законы, обычаи, управление, финансы, политика, нравы, искусства, науки, литература; я ей говорил все то, что я об этом знал.
Она не просила у императрицы ни высокого положения, ни богатства, а только сохранения ее уважения, которое она полагала заслуженным, и ее дружбы, которой она льстила себя надеждой располагать.
Мы говорили о перевороте лишь непродолжительное время. Свою заслугу в нем, как и заслуги других, она почти сводила на нет; она говорила, что дело взяли на себя незаметные молодые люди, которые действовали без их ведома. Если кто-нибудь и содействовал серьезно этой авантюре, то это был сам Петр III из-за его сумасбродства, презрения к своему народу, его пороков, глупости, из-за отвращения, которое он непрерывно вызывал, из-за его откровенно распутной жизни. Они все были устремлены к единой цели общим желанием, причем у них имелось так мало согласия, что, когда дело зашло так далеко, ни она, ни императрица, ни кто-то другой не мог о том подозревать за три часа до переворота; но не было никого, кто бы об этом не думал еще три года назад.
Речь совсем не шла о действиях императрицы. Инициатива возведения Екатерины на трон исходила со стороны четырех офицеров гвардии, которые были высланы и которые до сих пор находятся в ссылке. Я буду говорить как раз об их опале.
Княгиня мне возражала, что во всей России не было ни одного человека, даже среди крестьян, который бы думал, что императрица причастна к смерти Петра III. И сама она так не думает; но вообще в России убеждены, как и в остальной Европе, что смерть императора была насильственной.
После переворота люди, которые не принимали в нем ни малейшего участия, пытались добиться милости императрицы, и среди прочих – генерал Бецкой. Через несколько дней после ее восшествия на престол он предстал перед монархиней и спросил: «Мадам, как вы думаете, кому вы обязаны вашим возвышением?» «Богу, – ответила она, – нескольким усердным слугам и моему счастью». Бецкой ей отвечал: «Это я, мадам, это я раздавал деньги солдатам, это я их вовлекал…» Говоря так, он простерся у ног императрицы, которая полагала, что он сумасшедший, и которая говорила с ним соответственным образом. Между тем она сдержалась и сказала, что верит его словам и, чтобы его уверить, она ему поручает заняться изготовлением ее короны.
В том, что я пишу, я придерживаюсь слово в слово сказанному княгиней Дашковой. Менее чем за двое суток до смерти императрицы Елизаветы весь двор разделился на партии, которые следили друг за другом; все улицы были заполнены шпионами, и малейшее общение между партиями грозило смертью. Между тем княгиня, которой не было еще 19 лет, поднялась посреди ночи и отправилась во дворец великой княгини по снегу и провела много часов, совещаясь с ней. Первое, что она спросила, есть ли у нее готовый план, на что императрица ответила: «Вы или ангел, или демон…» Княгиня сказала: «Я ни то ни другое, но Елизавета умерла и речь идет о том, что вы решили». Императрица: «Подчиниться ходу событий, поскольку я не могла бы его направлять».
Каждая из партий предлагала Петру III свою креатуру в жены с тем, чтобы арестовать и выслать императрицу. Но дела повернулись иначе.
Граф Орлов, тогдашний любовник императрицы, славный малый, немного пьяница и большой распутник, не вмешивающийся ни в какие государственные дела, рассчитывал после смерти Петра III сесть на трон рядом с императрицей. Бестужев сообщил об этом канцлеру Воронцову. Но последний отказался слушать Бестужева и прервал его такими словами: «Чем я заслужил сомнительную честь быть посвященным в этот секрет?» В тот же момент он отправился к императрице и продемонстрировал ей неуместность и опасность подобного демарша, советуя ей сохранить Орлова в качестве любовника, если он ей подходит, наградить его богатствами и почестями, но уважать себя и не поддаваться на брак, который опозорит ее и ее народ. После этого он отправился к графу Панину и открыл ему все, что он сделал, и умолял его закончить это дело. Между тем слухи о браке просочились в общество. Это привело чернь в такое негодование, что один из портретов императрицы был публично высечен и изорван в клочки. Именно по этому случаю четыре вышеозначенных офицера были высланы; поскольку подозревали, что княгиня Дашкова и ее сторонники были замешаны в этом мятеже, схватили бы и ее, но она в это время рожала.
