– Ирми! Кого ты имел в виду, когда говорил, что получил урок иудаизма?
– Евреев.
– Тогда скажи еще – а кто же был для тебя твоим учителем: палестинский феллах или владелец аптеки?
– Никто по отдельности. Но оба. Фармацевт испугался прийти на встречу, которую сам же и организовал. В последнюю минуту кто-то предупредил его, что, несмотря на наличие у него «синего» разрешения израильских властей, ему будет запрещен переход и въезд в Иерусалим с отметкой таможни Западного Берега, как только его поймают. Его отсутствие насторожило и меня, поскольку моя безопасность была полностью в его руках. Кроме того, он был христианином, а не мусульманином, и все его благополучие держалось на его многолетней репутации человека проверенного. Но все это я понял лишь тогда, когда уселся уже на крыше дома в ожидании его прихода, и отступать мне было некуда. Была зимняя ночь, очень холодная, но сухая, и на этот раз вокруг меня не хлопало сохнущее на бельевых веревках имущество хозяев – лишь несколько старых кресел и посредник, израильский араб, у которого было две жены – одна в Израиле, другая – на территориях. Усевшись со мною рядом, он говорил одно и тоже: «Кофе, сэр… Сейчас его принесут, сэр, а пока что насладитесь нашим воздухом, который много чище, чем там, где вы живете». Повторяя это, в какой-то момент он внезапно исчез. А я остался сидеть, вслушиваясь в звуки города, которые отличались от звучания израильских городов, и я пытался проникнуть и воссоздать атмосферу того, что ощущал Эяль в ту свою последнюю ночь. Я сидел в полном одиночестве и ждал… но никто не появлялся, и тогда я понял, что если они захотят убить меня сейчас, или похитить, я полностью заслужил подобную участь, потому что бросил вызов судьбе, провоцируя оскорбленного врага.
– В конце концов, ты должен был почувствовать это.
– Очевидно, я оказался заражен их готовностью к самоубийству.
– И чем же все это кончилось?
Наконец-то он понял, что его свояченица, подобно охотничьей собаке, не выпустит его, ухватив, не даст уйти, и тогда, прихватив в соседней комнате стул, он поставил его возле ее кровати.
– Ну, ладно. Итак, когда феллах понял, что аптекарь не придет, он несколько растерялся, не зная, что со мною делать, и прислал мне свою дочь, ту молодую беременную студентку, которую я уже однажды встречал, когда приходил в этот дом с армейским офицером.
– Студентку, изучающую историю, с ее, как ты изволил выразиться, «благоуханным ивритом».
– А ведь ты, похоже, не забыла ни слова, а?
– Ни единого слова, произнесенного тобой.
Ирми замолчал, словно он был огорчен, что его слова, до этого момента прозвучавшие в Африке в разговоре один на один, станут вдруг известны в Израиле. Но он быстро пришел в себя и продолжил.
– Итак, молоденькая женщина, студентка, появилась на крыше в сопровождении своей матери, заплывшей жиром и злобной, как прежде, предположительно для того, чтобы служить ей защитой. Сама студентка за это время тоже заметно раздалась, поскольку вот-вот должна была родить, но лицо ее оставалось свежим, поскольку она все это время отдыхала в связи с закрытием территорий и введением комендантского часа, румянец оттеняли прекрасные черные кудри, рассыпавшиеся по плечам. Ее мать несла в руках поднос с дымящейся чашкой кофе.
– Похоже, что какое-то время у них не возникало мысли, чтобы прикончить тебя, как только ты уснешь, – пошутила Даниэла.
– Безоружный старик, вроде меня… Они легко справились бы со мной, даже если бы я проснулся, даже в одиночку любая из женщин могла сделать это. Но они принесли мне горячий и очень сладкий кофе, так что я мог сидеть и беседовать с ними с ясной головой. Они не понимали, почему я решился вновь вернуться туда. И когда я заметил, что беременная студентка – чьи занятия в Руллин-колледже были прерваны из-за интифады и, похоже, без ближайшей перспективы быть продолженными, и чей муж, которого сидя на этой крыше я ожидал, скорее всего, скрылся – неизвестно на какое время – в одной из стран Залива в надежде найти там возможность подзаработать и с сомнительной перспективой скорого возвращения, – я догадался, что он-то и мог быть, скорее всего, тем разыскиваемым человеком, которого ждала засада, и тогда я увидел, как, подойдя совершенно неслышно, она уселась за моей спиной, я открыл вдруг для себя, – это было словно откровение свыше, что именно из-за возможности вновь увидеть ее я и вернулся, рискуя своей жизнью. Да, это было тем сочувствием, в котором я так нуждался и которое так искал. Я жаждал услышать его из уст хорошо образованной, молодой и красивой женщины, на ее восхитительном иврите, что если и она, так же, как и все остальные, видит в нас только врагов, но все равно в состоянии пожалеть, понять и посочувствовать отчаявшемуся отцу наивного мальчишки в военной форме, который рискнул жизнью, чтобы не испачкать нечистотами память о своем вторжении в жизнь врагов…
– Значит, она знала, что произошло?
– Конечно.
– И ты получил от нее то сочувствие, которого искал?
– Нет. Совсем наоборот. Эта студентка оказалась самой непримиримой и жестокой. Она начала с упреков, базировавшихся на истории, которую ей преподавали, прежде всего, в израильском колледже. «Почему, – вопрошала она, – евреи смогли проникнуть в любые слои любых стран и осесть там, словно у себя дома? Проникнуть в их души? Почему с такой легкостью перебираетесь вы с места на место, не заботясь о создании и укреплении дружественных уз с другими людьми, даже прожив среди них сотни и тысячи лет? Только ли потому, что у вас есть свой, особенный бог, ЕДИНСТВЕННЫЙ, и даже когда вы в него не верите, нет у вас сомнения, что именно благодаря ЕМУ вы имеете право быть и жить повсюду? Так стоит ли удивляться в таком случае тому, что вас никто не любит? Кому вы нужны? И как собираетесь вы выжить?»
– Все это – давно знакомые песни, Ирми. Не так ли? Ты уже, я уверена, слышал их не раз. Все мы слышим уже не первую тысячу лет. Ты согласен?
– Пусть так. Но в то время, на крыше в Тулькарме, среди бездонной горечи, прозвучавшей в словах этой молодой беременной арабки, они приобрели новую окраску. Может быть, потому, что у нее приближались роды. Может, потому, что рядом с ней не было мужа, способного поддержать ее, может быть, из-за того, что ей пришлось так внезапно прервать учебу… она почувствовала, что может говорить совершенно откровенно. Да и кто я был для нее? Старый и упрямый еврей. Плевать она хотела на меня… на таких, как я. «Что вы тут делаете снова, – едва ли не кричала она. – Что может выискивать глубокой ночью человек среди своих врагов? Почему вы тревожите и пугаете моего отца? И чего вам нужно от меня? Чтобы я высказала вам сочувствие о гибели солдата, который вломился в жилище, где ему ничего не принадлежало, нисколько не заботясь и не беспокоясь о нас, не зная, кто мы такие, и что мы такое? Который взбирается на семейную крышу дома, чтобы убивать нас – всех или одного из нас – и думает при этом, что делает нам большое одолжение… Более того, оказывает честь, оставляя после себя вымытое помойное ведро, из которого убрал свидетельство своего страха, свое дерьмо… полагая, очевидно, что мы за это должны простить его за оскорбление и унижение, испытанное нами? Но как такое можно простить? Можно ли нас подкупить, вымыв за собою ведро?»
