– И он на самом деле был убит нашими собственными войсками по недоразумению… по ошибке?
– Да, «дружественным огнем» – так это трактуется сейчас… – Эти слова Яари произнес шепотом.
– А семье… они сказали то же самое?
Лицо Яари мрачнело все больше, по мере того, как странный посетитель не оставлял попыток заглянуть все глубже в его, Яари, личную жизнь, но ради дочери он все еще держал себя под контролем.
– Конечно. Средства массовой информации, по крайней мере, сказали правду. Но прозвучало так: «собственными нашими силами». Я постарался сказать об этом чуть мягче.
– И они тоже смягчили?
Яари не ответил, потому что в этот момент Нофар вошла в гостиную. Волосы ее были еще мокры от душа. Она была вся в черном, и миндалевидные глаза – глаза ее матери – бросили на него тревожный взгляд.
– Ну вот, наконец-то… рад тебя видеть, – сказал Яари, поцеловав дочь и крепко обнимая ее.
– Тогда не будем терять времени, папа. Давай зажжем свечи, потому что время уходит, а у нас впереди еще встреча. Но помни, о чем я просила: только основные благословения.
Он кивнул и направился к большому серебряному подсвечнику, уже готовому к ритуалу, с четырьмя свечами, вынул шамаш и зажег его с помощью спички. На коробке с ханукальными свечами синели напечатанные тексты двух благословений, которые он читал, поднося пламя к первой свече. Затем он передал шамаш приятелю дочери, который тот использовал для возжигания огня во второй свече, в свою очередь, передав его молодой женщине. Нофар коснулась огнем кончика третьей свечи, запалив чуть торчавший фитиль, и когда бледно-голубой огонек превратился в желто-красный, отдала шамаш, все еще зажженный, отцу, который и вернул его на первоначальное место.
20
А в это время в восточной Африке на последнем этаже бывшей фермы Даниэла ворочалась в постели, окутанная тьмой, и никак не могла, несмотря на всю свою усталость, найти позицию, в которой могла бы естественным образом соскользнуть в сон. Уже наступила полночь, и даже если дома часы показывали на час меньше, свечи должны были погаснуть давным-давно, как давным-давно должны были уже спать ее сын и невестка. Что же до Нофар, то все свечи, обещающие счастье, не могли ни принести, ни обещать его, пока не забудется и не пройдет в ее сердце печаль.
Отъединенность Ирмиягу могла оказаться заразной, и ей стоило не забывать об этом и быть настороже. Он, похоже, был доволен примитивным окружением, отчего память о жене с каждым уходящим днем отступала все дальше и дальше, становилась неясной и тусклой. И если Даниэле не удастся каким-то образом возродить в нем воспоминания о Шули, да и о ней самой, он уже никогда не будет способен на это.
Она встала с постели, широко распахнула ставни и стала вглядываться в простиравшийся перед нею простор, не зажигая света. Сейчас, как никогда, нуждалась она в прикосновении руки своего мужа, в его внимательном взгляде. Как мало надо было сделать ей в свое время, чтобы в эту минуту он оказался рядом.
Затем она включила свет и стала разглядывать череп молодой обезьяны. Белевший на столе предок, вымерший несколько миллионов лет тому назад и вернувшийся обратно в качестве дубликата. Ее одолело странное любопытство, и двумя пальцами она открыла у черепа рот, заглянув внутрь. Ничего, кроме одного настоящего зуба, она во рту не обнаружила; что это был за зуб, она так и не поняла.
Сон по-прежнему не приходил. Если бы Ирмиягу не поторопился бросить в огонь израильские газеты вместо того, чтобы просто вернуть их ей, она сумела бы убаюкать себя, перечитывая старые газетные сплетни. Но поблизости она не видела ни единой израильской буквы – если не считать романа. Прошлой ночью она одолела еще две страницы, и с нее было достаточно. Слишком скучно.
Однако выбора не было. Придвинув настольную лампу поближе, она раскрыла книгу на том месте, где остановилась накануне. Героиня романа завела себе новую любовь – что-то среднее между любовником и бойфрендом, скорее даже последнее. Новый персонаж занимался неким туманным бизнесом. Здесь следует отдать должное автору, ради того, чтобы вернуть читателю доверие к себе, та не стала морочить голову несбыточными ожиданиями. Было ясно, что отношения этой пары не прервутся до конца повествования, а вот привлекательность похоти будет явлена здесь и сейчас.
Вот и хорошо. Читательница согласна подглядеть украдкой, как и что соединило персонажей. На странице девяносто пять героиня со спутником отправилась в путешествие по Европе. Они прибыли в столичную гостиницу, и автор начала без дальнейших церемоний описывать тщательно разработанную картину их совокупления. Даниэла, в общем-то, всегда была достаточно снисходительна к сексуальным отступлениям подобного рода, занимавшим обычно не более двух-трех абзацев, ну, в виде исключения – страницу. Но дама, написавшая роман, решила, по-видимому, просветить будущего читателя знанием всех, даже мельчайших деталей, и продолжала начатый эпизод до конца главы, полных восемь страниц, под завязку набитых подробностями любовных игр, без которых, правда, не обходится ни одна половая связь – но не в таком же изобилии. Насколько изложенное на страницах романа неистовство могло происходить в реальности? Что за сила бросила едва знакомых людей в объятия друг друга? Было ли это описание неистовства плоти результатом сексуального воображения дамы, чья рука заполняла страницу за страницей всплесками трудновообразимой фантазии, об источнике которой автор предоставила догадываться каждому в одиночестве? Даниэле показалось, что автор старалась создать читателю иллюзию соучастия – вплоть до окончательного сексуального удовлетворения, которое полагалось пережить, подобно героям, закрыв последнюю страницу. Но перевернув ее, Даниэла почувствовала себя обманутой. Горячие волны пробегали по ее телу. Она была вся мокрой. Это на шестом-то десятке? Что-то здесь было не так. Но что?
Размышляя об этом, она долго лежала с закрытыми глазами, не в силах расслабиться. Затем все стало полегоньку кружиться, кружиться… пока, наконец, рука, сжимавшая эту странную книгу, не разжалась. Книга оказалась на полу, а сама она все глубже и глубже погружалась в непонятно тревожный и благодетельный сон.
Четвертая свеча
1
Облака, опустившиеся на прибрежную равнину перед рассветом, тонким слоем простерлись над Тель-Авивом, и в шесть часов утра, раздвинув шторы в спальне, Яари с удивлением обнаружил, что не только соседний дом утонул в молочно-белой мгле, но та же участь постигла и дерево, посаженное некогда, не менее десяти лет тому назад, чтобы отделить один дом от другого. Он отряхнул мертвые и мокрые листья на сложенные у порога двери газеты и попытался определить направление ветра, нагнавшего туман, раз уж не удастся обнаружить хоть какое-то подобие движения в этом спрятавшемся от человеческого взора мире.
А мир завернулся в тишину, предаваясь праздности тайны, неподвластной разуму.
Наслаждаясь первыми глотками утреннего кофе, проглядывая газету «Ха-Арец», повествовавшую о прошедшем вчера ливне, и терпеливо дожидаясь первых лучей солнца, призванных высвободить соседний дом из пелены тумана, Амоц вспомнил об идее, высказанной Готлибом и явившейся ему этой ночью перед тем, как умиравший от усталости Яари окончательно провалился в сон. Идея заключалась в том, чтобы послать ту самую сверхчувствительную к звукам неопределенного возраста женщину-эксперта в одиночку спуститься в шахту лифта и… что последовало за тем – Яари не помнил, ибо ответ его Готлибу заглушен был небывалой силы раскатами грома, более всего напоминавшего адский хохот.
