– Но…
– Но, к сожалению, невозможно забыть о ком-нибудь, если он похож на Морана. А потому я послал председателя военной полиции, чтобы найти его, и, поверьте мне, любезнейший родитель этого лейтенанта: актом чистейшего милосердия было то, что мы не послали его прямо за тюремную решетку, пристроив в управленческое звено батальона. А я получил возможность совершенствоваться в триктраке, хотя Моран посредственный соперник, которому удача отказала в благосклонности.
Моран рассмеялся.
– Не верь ему. Это он просто так шутит.
– Но…
– Что – но?..
Яари колебался.
– Но, – сказал он, – почему бы начальству не послать его служить со всеми остальными?
– А сейчас он им просто не нужен. На его место в подразделении мы послали другого офицера. А я придерживаюсь железного правила: самый лучший солдат – это провинившийся солдат. Ну и, кроме того, за это время нам прислали слишком много резервистов, только потому, что в Израиле сейчас слишком много безработных.
– Тогда почему бы вам не отпустить его?
– А с чего бы вдруг его отпускать? Он опозорил наше единство, наплевал на всех нас… а потому будет сидеть здесь, на базе, до конца резервистского срока, будет заботиться о себе сам, а тем временем научится, наконец, играть в триктрак…
Моран расхохотался; похоже, нисколько не обижался на шуточки приятеля. Но его отец попросил маленького офицера всерьез объяснить, каким образом он стал майором, при том, что Моран так и остался лейтенантом.
– Потому что у меня не нашлось богатого папочки, как у Морана. Так что мне на несколько лет пришлось задержаться в армии и сэкономить немного денег на оплату учебы.
– И что же ты стал изучать?
– В конечном итоге – ничего.
– Но чем ты зарабатываешь на жизнь?
– Ну… немного тем, немного этим.
– Мне почему-то кажется, что я где-то видел твое лицо.
– Может быть, ты видел, как он корчит рожи по телевизору, – сказал Моран.
– По телевизору?
– Потому что здесь и сейчас ты видишь перед собой заместителя командира батальона резервистов, уважаемого человека, майора, битком набитого ценностями патриотизма, а вне армии он ведет сатирическое шоу, рассыпаясь в дурных шутках, и счастлив иметь такую возможность, чтобы не пойти по миру.
Офицер-комедиант сунул Морану кулак под ребра и нежно поглядел на него.
– Ну, значит так, Хези, – сказал Яари, повернувшись к рыжеволосому майору, и разговаривая уже просто, как мужчина с мужчиной. – Я здесь, потому что привез Морану теплое белье. Но, может быть, все-таки будет лучше освободить всех нас от него? Чтобы он смог сделать что-нибудь полезное для страны, вместо того, чтобы валять дурака здесь?
Но офицер-комендант перестал улыбаться и твердо отпечатал:
– То, что вы привезли для Морана белье, – это правильно. Но отпустить его к вам в контору – было бы неправильно. Он приговорен оставаться здесь со своим подразделением вплоть до приказа о демобилизации. А что до вопроса о том, что полезно, а что бесполезно, то его мобильник был у него временно конфискован, как вещь бесполезная для службы. Но ему разрешен один звонок в день на телефон жены, и если ее не окажется дома, или она отключит телефон, – что ж, армии это не касается. И кстати, я с самого начала хотел спросить – каким образом вы получили разрешение пройти на базу?
– Я сказал новобранцам у ворот, что имею на это право, как «осиротевший дядя».
– Осиротевший дядя?! – воскликнул рыжеволосый майор, вне себя от изумления. – Это что еще за чудо такое – «осиротевший дядя»?
Моран, изумленный словами отца не меньше, чем батальонный адъютант, рассказал ему о своем двоюродном брате, который был убит семь лет тому назад.
– Дружественным огнем, – тихо добавил Яари.
16
Поезд постепенно набирал скорость. Вагоны испускали металлический грохот, а три соломенных корзины, оставленные в коридоре, отправились в небольшое самостоятельное путешествие, вопреки всякой дисциплине. Сиджиин Куанг поднялась со своего места, втащила корзины в купе, связав их вместе, и установила напротив двери, перекрыв вход на случай, если проходящий мимо пассажир проявит ненужное любопытство. Затем она извлекла из одного из мешков пакет с едой, опустилась на колени и расстелила газету на полу. На газету она выложила провизию, купленную на станции: коричневые яйца, копченые сардины, жареные кальмары, большой, вырезанный клином, кусок твердого белого сыра, испещренного красными прожилками, затем грозди несколько недозрелых бананов, влажные финики и волосатый кокосовый орех. Тонкими аристократическими пальцами она взяла большую копченую сардину и принялась обгладывать ее, начиная с плоской головы.
Даниэла с восхищением отметила, с какой непринужденной грацией высокая суданка убрала под себя длинные ноги, чтобы дать возможность остальным обитателям купе тоже разместиться на полу – и, в конечном итоге, сама присоединилась к ним, пусть даже после определенного колебания; подвернув подол платья, израильтянка тоже опустилась на колени. Отвергнув копченую рыбу и морепродукты, она отрезала себе ломоть сыра, использовав для этого перочинный нож, протянутый ей Сиджиин Куанг. Ирмиягу, не слезая со своего места, сделал из газеты кулек, натолкал туда сардин и кальмаров, и отломил кусок хлеба, а скорее, большой питы. Они ужинали вместе в тишине, словно на поминках, но с теплым ощущением, какое бывает в дружеской компании, и общее ощущение спокойствия наполняло купе, охватывая людей, сидевших порознь вдоль стен, среди огромных корзин, отливавших золотом отраженного полуденного света.
Сиджиин Куанг не притронулась к сластям, довольствуясь тем, что закончила свой соленый и пряный ужин глотком кокосового сока. Ирмиягу с видимым удовольствием завершил трапезу индийским тоффи – ирисками, купленными Даниэлой. Затем он склонил голову к окну и закрыл глаза. Сама Даниэла нашла конфеты чересчур сладкими, а кроме того, у них было незнакомое ей послевкусие, да и произведены они, похоже, были уже давно, и к тому же из фиников. Поскольку затянувшееся молчание давалось ей с трудом, она вновь попыталась разговорить Сиджиин Куанг, расспрашивая ее о ритуалах, связанных с поклонением огню и ветру, и разным животным, из коротких ответов язычницы делая вывод, что среди монотеистов материализм имеет меньший вес, чем метафоры или символы. Выяснилось, что уроженка Судана, в свою очередь, думала когда-то, что возжигание иудаистами праздничных свечей являлось обычным проявлением религиозного обряда.
Ничто не говорило, спит ли Ирмиягу или прислушивается к их разговору, сидя с закрытыми глазами. Тем временем Даниэла помогла медсестре собрать испачканные остатками еды газеты, которые Сиджиин Куанг, выйдя из купе, засунула в мешки для мусора, а Даниэла, воспользовавшись ситуацией, пересела на место суданки, поближе к окну, очутившись, таким образом, напротив своего зятя. Ирмиягу открыл глаза и улыбнулся ей.
