– Когда это происходило?
– Осенью. Через три месяца после того, как Эяль был убит. Жара уже пошла на убыль. Молчаливый солдат оказался друзом, и они брали его обычно с собой, потому что он в состоянии был перевести на арабский, кто я такой и чего я хочу. Но в тот раз необходимости в переводчике не возникло – среди местных обитателей дома оказался человек, который знал иврит. Так бывает нередко… на этот раз таким помощником оказалась беременная женщина, весьма привлекательная, и можно даже сказать юная леди, студентка, изучавшая историю в колледже Рупин рядом с Нетанией. Солдат, который был убит? Нет, она его не запомнила. Но ее отец, который вскоре должен вернуться с апельсиновой плантации, знает, может быть, больше от этом «рабочем инциденте».
– «Рабочий инцидент»?
– «Это выражение мы используем, когда они убивают друг друга из-за собственных ошибок – например, при изготовлении бомб. Таким образом они возвращают нам то, что мы привнесли в наш собственный язык. И почему бы им этого не делать?» В общем, мы добрались до крыши, и друз – молчаливый солдат с пулеметом – пристроил его на ограждении, а офицер показывал мне сектор обстрела, после чего я бродил по крыше от одного угла к другому в надежде отыскать какую-нибудь улику, какой-либо знак, который помог бы мне понять, что именно заставило Эяля спешно покинуть крышу… что вызвало у него подозрение. А вечерние звезды сыпались с неба, образуя голубой туман, и беременная студентка, подойдя к нам, спрашивала, может ли она снять хоть какую-то часть уже высохшего белья, и офицер сказал ей «подожди еще немного» и показал мне на запад, где огни израильского побережья уходили вдаль, и казалось, что они вот, вот они здесь, так что их можно, постаравшись, потрогать рукой…
– Значит, оттуда можно было увидеть море?
– Прежде так и было. Но сегодня это уже невозможно, потому что весь вид закрыли высотные дома. Так сказал мне этот офицер. И, по его мнению, это очень хорошо.
– Хорошо? Почему?
– Потому что палестинцам придется позабыть о море. Перестать даже думать о нем.
– Он так прямо и сказал? Это позорно…
– Может быть, он сказал так потому, что у него кончилось терпение. Отец студентки, который по ее словам, с минуты на минуту должен был вернуться с апельсиновой плантации, похоже, так и не вернулся. Кто-то, наверное, шепнул ему, что евреи дожидаются его на крыше дома, так что он решил навестить какого-нибудь заболевшего родственника, избежав лишних вопросов, повторяя то, что он неоднократно уже говорил военным, а говорил он, что ничего важного для них он сказать не может… Даниэла… тебе все это на самом деле интересно?
– Каждое слово.
Он поднялся и бросил долгий взгляд в окно. Затем какое-то время бродил по комнате, взял в руки роман, взглянул на раскрытую страницу и положил, не закрывая, обратно.
– О чем это?
– Давай не сейчас. Если хочешь, я попробую дочитать это до своего отъезда и оставлю ее тебе.
– Избави Бог… и не делай вид, что ты не понимаешь… что же до книги… надеюсь, что после тебя здесь не останется ни одной страницы, написанной на иврите.
Она бросила на него пронизывающий взгляд.
– Я продолжу, ладно? Итак, отец этой студентки так и не возвратился домой. А она, заметив, что испытывает наше терпение, позвала свою мать, и та явилась – преждевременно состарившаяся женщина в традиционном арабском одеянии, довольно неопрятном. На иврите она не знала ни слова, но держалась с вызывающей неприязнью. Мать помнила солдата. Нет, его самого она не видела, но кое-что слышала от мужа. В середине ночи, по собственной инициативе, тот принес Эялю кружку крепчайшего кофе, а также ведро, которое «попросил этот солдат».
– Он сам захотел напоить израильского солдата кофе?
– Он не хотел, чтобы тот заснул, так это объяснила его дочь. А когда я спросил ее, с чего это ее отец проявил об израильтянине такую заботу, и какая была ему разница, заснет солдат или нет, мать, услышав от дочери этот вопрос, посмотрела на меня взглядом, полным ненависти, зная даже, что я – отец того солдата, который был убит на крыше ее дома, и не скрывая своих чувств, через дочь с ее прекрасным ивритом, сообщила мне, что муж боялся того, что израильский солдат заснет, и у него, ее мужа, может не хватить сил удержаться от того, чтобы зарезать его. Именно поэтому он собственноручно и заварил ему самого крепкого кофе. Все это беременная студентка с ее неуловимым акцентом перевела с арабского на иврит, обменявшись при этом с матерью насмешливыми взглядами.
– Я всегда говорила, что арабы – народ совсем не простой. Принести кофе, борясь с искушением зарезать этого человека, если представится возможность?
– Так она это перевела. Может быть, по-арабски это звучало иначе, немного по-другому. И, тем не менее, ты сделала бы неправильный вывод, подумав, что весь разговор протекал вот в таком, глубоко враждебном ключе. На крыше царил, скажем так, довольно дружелюбный, миролюбивый дух; более того – мы улыбались. И офицер – он тоже время от времени улыбался. Не улыбался только друз – не снимая руки с пулемета, все это время он был совершенно серьезен.
– А потом?
– И тогда мы и на самом деле должны были оттуда убраться. Потому что к этому времени мы нарушили уже абсолютно все правила. Но я знал, что эта крыша, воспоминания о ней, будет преследовать меня, что я должен понять, какое место в случившемся занимает каждая деталь – и кофе, и ведро… может быть, даже беременная студентка с ее безупречным ивритом, – все это играло какую-то роль; я имею в виду не только и не столько ее саму, но ее беременность или, если быть более точным, мысль о том, что ребенок, которому она вот-вот подарит жизнь, будет топать на этой крыше. И кстати, известно ли тебе, что Эфрат…
Он запнулся…
– При чем тут Эфрат?
15
Постепенно всхлипывания и причитания Неты, брошенной легкомысленной матерью, начали стихать. Душераздирающие выкрики становились все реже, а промежутки между ними все длиннее, постепенно истерика сходила на нет. Сил стоять у нее тоже больше не было, как не хватало их для того, чтобы театрально поддерживать голову, так что вся она потихоньку соскользнула вниз, на постель, где и замерла, свернувшись в позе эмбриона. Дедушка ее, не вмешиваясь в этот процесс, набравшись терпения, сидел, не двигаясь и не произнося ни слова. Время от времени он закрывал глаза, чтобы еще больше имитировать атмосферу общей сонливости. Нади с похвальной стойкостью ожидал своего часа, но внезапно соскочил со своей кровати и исчез из комнаты, Яари успел еще, приложив палец к губам, призвать его к тишине, грозившей, будучи нарушенной, вырвать маленькую девочку из объятий сна. Он дождался, пока сон не овладеет внучкой всецело, затем выключил свет, укрыв ее шерстяным одеялом.
В гостиной свечи давно погасли. Свет проникал в большую комнату только узкой полоской из кухни. Он поискал мальчика, но не сразу нашел его. Внешняя дверь была закрыта, как и та, что вела на балкон. Он позвал его вполголоса: «Нади, Нади» – но ответа не последовало. В какой-то момент им овладела паника, но, поскольку квартира сына не была столь уж велика, он быстро обыскал платяной шкаф, заглянул за стиральную машину. Это могло бы продолжаться еще долго, не вспомни он излюбленного места, в котором сам он, Яари, прятался в квартире своих родителей – и место это находилось у них под кроватью. Именно там он обнаружил малыша, который, напоминая серый мешок, лежал, не дыша. Включив свет, дедушка позвал его: «Нади…», но в ответ услышал истошный крик: «Убери, убери… выключи свет. Здесь нет никакого Нади!» Таким образом Яари оказался втянутым в некую игру в темноте – на его долю выпала роль человека, который ищет, но не может найти собственного внука. Чувствуя себя в безопасности под кроватью родителей, сорванец передумал играть по старым правилам, очевидно, уже надоевшим ему, а новые заключались в том, что он начал вопить в голос. Яари попробовал заползти под кровать, и достать его оттуда, но малыш оттолкнул его рукой, переполз на другую сторону и вылез, прижавшись всем телом к закрытой двери, колотя по ней босой пяткой.
