В 2006 году мы исследовали выборку 1597 афроамериканцев с диагнозом рака простаты и в их геномах выявили один участок с повышенным уровнем африканского наследия (на 2,8 % выше среднего по геному)3. Вероятность случайного совпадения такого уровня составляла один к десяти миллионам. А когда мы пригляделись к этому участку повнимательнее, то выяснили, что он содержит семь независимых факторов риска рака простаты и все они встречаются у западных африканцев чаще, чем у европейцев4. Наше исследование полностью объяснило повышение уровня заболеваемости у афроамериканцев по сравнению с белыми американцами. Подтверждается это тем, что у тех афроамериканцев, у которых этот конкретный участок генома имеет европейскую последовательность, заболеваемость раком простаты такая же, как у среднего европейца5.
В 2008 году я делал доклад на эту тему на конференции по диспропорциональным этническим заболеваниям в США. В этом докладе я хотел выразить свой восторг от перспектив нового подхода и свою убежденность, что он поможет выявлять факторы риска и других заболеваний. Но одна антропологиня из зала забросала меня сердитыми комментариями, что я, мол, заигрываю с расистами, раз пытаюсь выявить биологическую разницу (то есть разные сегменты ДНК) между “западными африканцами” и “европейцами”. Ее комментарии подхватили и другие слушатели из аудитории, а затем примерно то же самое мне пришлось выслушивать и на других конференциях. Как-то раз специалист по биоэтике, слушавший мой доклад на сходную тему, посоветовал называть предковые популяции афроамериканцев “кластером А” и “кластером Б”. Я ответил, что нечестно утаивать историческую модель, на которой строится вся работа. И каждая цифра, каждый элемент работы говорили, что реальная историческая модель – это неотъемлемая часть исследования и что она содержательна с научной точки зрения, потому что позволяет точно определить, какие фрагменты пришли от предков, живших двадцать поколений назад в Западной Африке, а какие – от предков-европейцев еще до эпохи колоний и работорговли. Также мне было очевидно, что с помощью данного подхода можно выявить реальные факторы риска заболеваний с популяционной диспропорцией, а значит, и наметить реальные способы улучшить здоровье людей.
На конференциях я столкнулся вовсе не с какими-то экстремистами, а просто с четко выраженной господствующей общественной позицией, что изучение биологической разницы в человеческих популяциях опасно. В 1942 году антрополог Эшли Монтегю написал труд “Самый опасный миф человека: ошибочность расы” (Man's Most Dangerous Myth: The Fallacy of Race), где доказывал, что раса является социальным концептом, а не биологической реальностью, задав тон всем последующим биологическим и антропологическим дискуссиям на эту тему, не исключая и сегодняшние6. Классический пример, всегда цитируемый в таких разговорах, – несостоятельность термина “черный”. В США черными называют, как правило, людей, у которых в роду выходцы из Черной Африки, даже если кожа у них светлого оттенка, а африканских кровей самая малая толика. В Англии “черным” зовется всякий, кто имеет темную кожу и африканских предков. В Бразилии тоже свой вариант: “черным” будет лишь тот, у кого целиком африканское происхождение. И если даже с понятием “черный” столько путаницы, то о каком биологическом содержании термина “раса” может идти речь?
С 1972 года генетики подключились к антропологам, добавив свои аргументы в доктрину об отсутствии значимых биологических различий между человеческими популяциями. В тот год Ричард Левонтин опубликовал результаты изучения изменчивости белков крови7. Он разбил популяции на семь “расовых” групп: западные евразийцы, африканцы, восточноазиаты, южноазиаты, индейцы, народы Океании, австралийские аборигены – и рассмотрел изменчивость по белкам крови между группами и внутри групп. Он обнаружил, что в пределах групп сосредоточено 85 % всей изменчивости, а на межгрупповые различия остается лишь 15 %. И сделал вывод: “Расы и популяции очень похожи друг на друга, при этом подавляющая часть изменчивости приходится на межиндивидуальные различия. Подразделение на расы не имеет социальной ценности, к тому же оно пагубно для социальных и межличностных отношений. Так как принятая расовая классификация не имеет, по всей видимости, ни генетического, ни таксономического содержания, то ничто больше не оправдывает использование этого понятия”.
Рассуждая в этом ключе, биологи и антропологи пришли в результате к согласию, что между крупными популяциями людей нет таких серьезных различий, на основе которых можно было бы строить концепцию “биологической расы”.
Однако это решение со временем превратилось – причем без дополнительных проверок – в догму о такой ничтожности различий между популяциями, что на практике их можно и нужно игнорировать и, более того, по возможности избегать любых их исследований. Ничего удивительного, что некоторым антропологам и социологам генетические работы по выявлению различий, пусть задуманные без всякого злого умысла, казались неблаговидными. Они опасались, что найденные различия могут послужить для утверждения расовых категорий, а их, наоборот, нужно опровергать. Для них любая подобная работа должна вести на скользкую дорожку псевдонаучных заявлений о биологических отклонениях, которыми в прошлом оправдывали работорговлю, движение евгеники за стерилизацию инвалидов как биологических уродов, убийство шести миллионов евреев нацистами.
В контексте этих опасений – а реакция на них исключительно острая – политолог Жаклин Стивенс предложила не позволять обсуждение данной темы даже по электронной почте и чтобы США “законодательно запретили своим служащим и грантополучателям… публикацию в любом виде, вплоть до внутренних циркуляров и ссылок на другие источники, заявлений о доказанно или мнимо наследуемых генетических вариациях, касающихся рас, народов, национальностей или других категорий населения, если только эти вариации не подтверждаются надежной статистикой и если их описание не принесет пользу общественному здоровью, каковые решения отдать специальному комитету, куда заявления по соответствующей теме должны отсылаться на утверждение”8.
Словарь наследия
Но, нравится нам это или нет, геномную революцию не остановить. Невозможно, имея на руках ее результаты, придерживаться той догмы, которая утвердилась в последней половине прошлого столетия. Потому что эти результаты ясно указывают на значительные различия между популяциями.
Первое серьезное столкновение между геномной революцией и антропологической догмой произошло в 2002 году, когда Марк Фельдман с коллегами показали, что если взять достаточно большое число вариабельных позиций в человеческом геноме – а они сами анализировали 377 позиций в геномах американского населения, – то подавляющее число индивидуальных образцов сгруппируется по расовым категориям, имеющим хождение в Америке: “африканцы”, “европейцы”, “восточноазиаты”, “народы Океании”, “индейцы”9. Хотя у Фельдмана в целом получилось примерно то же, что и у Левонтина: изменчивость между кластерами меньше, чем внутри кластеров, – но у него кластеры определялись набором мутаций, а не отдельными мутациями, как у Левонтина.
