Наконец Андрею надоело каждые пять минут извиняться за то, что попадает в кадр, и он свернул на Миллионную, пустую и широкую. Тут все вокруг сразу стало огромным – не улица в центре города, а декорация, и вообще макет плюс сайз, гигантский аттракцион для любознательных гулливеров. А он – клоп и муравьишка, слишком мелкий для молчаливых домов-исполинов.
В голову лезли неприятные мысли. Андрей шел, пытаясь вычислить тот момент, когда они появились, и понять почему. Если разобраться, можно было бы устранить причины этого состояния и снова вернуться в относительную норму.
Выяснилось, что настроение испортилось в тот момент, когда Максим поперся провожать Полину. Значит, ему сейчас тоскливо, потому что лучше бы еще посидели или погуляли все втроем.
Андрей остановился напротив Мраморного дворца. Во дворике при музее темнел исполинский памятник, про который они в детстве учили стишок: «Стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот». Это был старый издевательский стишок, написанный еще в позапрошлом веке про царя Александра Третьего. И сидел он вовсе не на бегемоте, а на здоровенной лошади. Да и Мраморный дворец был поначалу не дворцом, а почтой, «Почтовым двором» с пристанью. Это когда город только появился, а потом почта стала зверинцем и там жил первый петербургский слон, которого привезли из Персии. Слона подарил царю персидский шах. Когда слон умер, из него сделали чучело. Чучело стояло рядом c первым и некогда самым большим в мире глобусом, а потом их переместили в Кунсткамеру.
Глобус и чучело слона. Вот о чем надо бы рассказать Полине, это же интересно, не то что бубнит ей Максим. Смутная тревога наконец-то сформировалась во вполне определенное озарение: его взбесило не то, что они разошлись по домам, а то, что Максим пошел провожать Полину. А он не пошел, его не позвали.
Андрей уже было свернул на улицу Пестеля, где напротив Мухинского училища была припаркована его машина, но вдруг решил еще раз проверить ворота, ведущие в мозаичный дворик. Они оказались незапертыми.
Когда они шли еще втроем, Полина отметила то, что он всегда смутно чувствовал, но никогда не пытался выразить словами: течет Нева с древнейших времен и не меняется, а по ее берегам вырастают лачуги, потом дома, дворцы, собор Исаакиевский, белеют лепниной фасады и атланты подпирают колонны. И ты вроде и в восемнадцатом веке, и в девятнадцатом, и в своем времени – и все одновременно. Машины едут, современные иномарки, а в свинцовой воде Невы тянутся друг за другом потрепанные советские баржи. Стоят у причалов большие и белые европейские прогулочные лайнеры-пароходы. И тут же подлодка, мрачная, военная, как металлический кит постапокалиптической реальности или декорация исторического фильма о Второй мировой. И все это кружится вокруг тебя вневременным эклектическим хороводом. А ты идешь себе домой и почти не замечаешь смешения эпох, параллельного хода времени.
Только Полина сказала гораздо более емко.
При мысли об этом у идущего к машине Андрея возникло совсем сопливое настроение. Задним числом он ругал себя, что не рассказал Полине о тех цветочках на окне двора-колодца, там, на детской площадке, а вместо этого выдал невнятное «ага».
Потом он, правда, реабилитировался и ловко заткнул Максима, указав Полине на то, как интересно расположены на противоположном берегу домики. Стоят себе вплотную вдоль Английской набережной, все разные и одновременно похожие друг на друга своей историчностью, и вдруг в их стройных рядах появляется небольшая дыра (вообще-то это Замятин переулок). В детстве, когда Андрей гулял тут с сестрой и мамой – они выбирались смотреть салюты на день города или Девятое мая, – мама говорила, что вместо этой дыры тоже когда-то стоял дом, но ему стало так тесно, что он ушел стоять в другое место.
На самом деле нигде он тут с мамой, а уж тем более с сестрой отродясь не гулял, а историю зачем-то выдумал, но Полина заулыбалась.
Они забирались все глубже и глубже, все дальше и дальше, в самое начало протянувшейся через весь город набережной, туда, где Нева уже почти впадала в залив и стоял на своем вечном посту ледокол «Красин». Уселись на понтон, Полина посередине, и сосредоточенно вперились взглядом в то место, где обрывается город и начинаются Адмиралтейские верфи.
Английская набережная резко заканчивалась на доме семьдесят четыре, там уже не было подсветки. Дальше шли корабли и доки, подъемные краны, похожие на металлических роботов-жирафов. Максим в детстве думал, что «Кронштадт» пишется через «а» и что это не город, а штат подъемных кранов, который находится именно здесь, в самом конце набережной. Андрей это хорошо помнил, но Полине рассказывать не стал, чтобы не перебивать прелесть своей истории про сбежавший с набережной домик.
Полине здесь очень нравилось, Андрею тоже, Максим был вообще до того счастлив, что впал в оцепенение и, кажется, даже забыл, что ходит по тонкому льду многоступенчатого обмана. Пахло морем. Хотелось прямо сейчас, этой самой ночью, оказаться на пароме и стоять на верхней палубе в темноте на ветру, плыть куда-нибудь в Финляндию, – на самом деле всего пара часов пути, Андрей много раз так плавал, это было даже быстрее и удобнее, чем на машине.
Полина рассказывала о муже своей бабушки – он был штурманом и много где успел побывать. Рассказывала о совсем другом море – Черном, на берегу которого она родилась и выросла.
Максим, молчавший почти полчаса, что было для него совсем не свойственно, вдруг разразился длинным эмоциональным монологом. Под наплывом чувств он сообщил, что, пока они тут сидят, он только что понял, что имел в виду поэт Таганов. Васильевский остров – это такой конец всего.
Это как бы и остров, и центр, и конец города. И конец России, потому что потом Кронштадт, который, конечно, город, но тоже часть Петербурга, даже административно, а за ним уже море, море и Финляндия. Но вместе с тем это как бы и центр города. Нестандартное, в общем, место. Вот так.
Он восклицал еще более путано и бессвязно, но суть была в этом. Полине эта мысль понравилась, и она припомнила, что поэт Таганов действительно про что-то такое неоднократно писал и даже какое-то время на верфях проработал.
А потом мосты намылились разводиться, и пора было доставлять Полину на ту сторону, чтобы не застрять на этом прекрасном острове до утра.
Окончательно переварив все события вечера и обдумав прогулку, Андрей пришел к неутешительному выводу: он очень одинок. Ему вдруг вспомнилась песня про Петербургскую свадьбу, и его прямо затошнило от тоски и нарастающей неясной тревоги.
Андрей опустил в машине стекла и стал ждать сводки мостов, читая поэта Таганова в интернете.
Леша, как и предрекали нам еще в первую нашу с Тагановым встречу, пошел его бить. Как я потом узнала, он быстро вычислил уводящего меня из семьи человека и желал посмотреть ему в глаза, чтобы понять, что такое может Таганов, чего не может он. Бить Славу он изначально не собирался. А вот Таганов пытался с ним подраться изо всех сил. Преследовал Лешу туда и обратно вдоль канала со словами, что им не о чем говорить.
