Леша пришел на поэтический вечер, где, помимо прочих, должен был выступать и Таганов. Но выступать Таганов не стал, потому что пытался подраться с Лешей. Потом они гуляли до утра. Таганов всем нравился, это получалось само собой, и дело было вовсе не в стихах, я думаю. Как он мог заинтересовать любого, не имеющего никакого отношения к литературной жизни человека разговором о том, почему такими большими тиражами печатается нечитаемый шлак про трудовую жизнь и березы и кто это читает, для меня до сих пор остается загадкой.
Сам Таганов периодически издавался в журналах, хотя не всегда знал об этом, – заботливые друзья подсовывали его подборки редакторам через далеких и близких знакомых. Периодически он получал гонорары, которые куда-то уплывали сквозь пальцы. Тогда очередные заботливые неравнодушные находили Славе подработку: что-нибудь разгрузить или загрузить, собрать или разобрать, пару дней провести на стройке.
Ему прощали все, так что временами он даже начинал от этого раздражаться.
Мы много ссорились, в таких случаях Слава укладывался на диван, утыкался лицом в покосившуюся спинку и демонстрировал свою обиду всеми выступающими позвонками и сердитым дерганьем плеча. Он выглядел таким беспомощным в своей обиде и умудрялся жаловаться на меня мне же самой.
Больше всего в мире его задевала несправедливость. В остальном его попеременно то мало что интересовало, то интересовало вообще все. В отношении самого себя его взгляды тоже были непостоянными и могли меняться несколько раз на дню, как петербургская погода. Однажды Таганов поссорился со мной из-за того, что никак не мог решить, талантлив он или нет. Он хотел немедленно знать мое мнение. Обычно, если мое мнение относительно каких-то его стихов оказывалось негативным, он обижался смертельно. Но в тот день он разобиделся, поскольку заподозрил меня в предвзятости оценок и суждений.
«Послушай, только послушай, что ты такое говоришь! А все из-за того, что ты меня любишь, да ведь это, это… – стонал, схватившись за голову Таганов. – Ты бы вообще понимала что. А тебе плевать. Плевать на самое важное! А самое важное – это вообще все!»
Помимо привычки оправдывать любое свое безобразие тяжелым детством, от детского дома у него осталась привычка при всякой возможности делать запасы продовольствия стратегических масштабов. Слава вырос, мотаясь по переполненным после войны детским домам и интернатам средней полосы нашей, огромной тогда еще, Родины. Каждый следующий был хуже предыдущего, и Таганов вполне мог бы докатиться до колонии, если бы в его жизни неожиданно не появился сослуживец его покойного отца. Он заинтересовался трудной судьбой подростка-Славы и упорно твердил, что мать Таганова жива-здорова и проживает в Петербурге. Мать была найдена, но принять сына она отказалась. Друг папиного отца принялся добиваться опеки, до совершеннолетия оставалось меньше года. Слава пошел в армию, где почти все время провел на гауптвахте за побеги и дебоширство. Сидя «на губе», он писал стихи про то, как он всех ненавидит.
Когда друга Таганова-старшего не стало, я в первый и последний раз побывала у Славы на родине. Хоронить друга отца было больше некому. Слава очень болезненно переживал его смерть. Мы тряслись в душном вагоне, чудом умещаясь на одной полке, потому что он не желал отпускать мою руку. И я тоже не хотела, чтобы он залезал на верхнюю полку. Хотела ехать и ехать, пока все плохое, что случается с людьми в мире, не останется далеко позади.
Двухметровый, с трехдневной щетиной, он жаловался, что ему не нравится, когда что-то несправедливо: от бытовых, обычных происшествий до глобальных, общечеловеческих. Кроме того, его беспокоило то, что, кроме умершего, у него есть только я. Он спрашивал меня, как сделать так, чтобы мы никогда не расставались, чтобы он меня никогда не потерял, но я тогда не знала, что ему ответить.
Когда срок его службы в армии окончился, Таганов снова предпринял попытку объясниться с матерью, но к тому времени ее не стало. Она умерла от цирроза, оставив после себя комнату на улице с символическим названием «Пушкинская» в самом центре Петербурга, которая досталась Таганову в наследство.
При любой нашей относительно крупной ссоре или же просто под настроение он беззастенчиво прикрывался своим статусом сироты. Я научилась кричать во время ссоры и вообще ссориться. До того, как в моей жизни появился Таганов, я не умела этого делать.
* * *
Я пишу тебе письмо корявым почерком,
Но стараюсь, вывожу слова.
Как единственной и горячо любимой дочери,
А ты мне отвечаешь, как вдова.
Я пишу тебе письмо ночами длинными,
Сам не свой на собственной земле.
Лишь коты умирают невинными.
Я не кот. Да куда уж там мне.
Я пишу тебе письмо от одиночества,
Здесь мне некому сказать твое люблю.
Я молчу. Так меньше плакать хочется.
Не рычу. Совсем нет сил. Скулю.
* * *
20 июля
Полли 23:45
Что значит, ты на этой неделе не приедешь? Ну как же так? Они что, издеваются там над тобой? Возьми и уволься. Я ведь скоро уеду. Ладно, прости. Это я вся на нервах. Соседка храпит. Но это единственное, что мне в хостеле не нравится. В остальном как будто я в музее современного искусства и у кого-то в гостях одновременно: красиво, все можно трогать и всем пользоваться. Тут все вперемешку: музыкальные инструменты, посуда из Икеи, в парадной – витражи. Все друг к другу тепло относятся, полно иностранцев. За столом собираемся все вместе. Я такого не ожидала.
Познакомилась с девушкой, которая хочет стать известным блогером и пыталась мне доказать, что обрабатывать фотографии можно и нужно. И с другом Андрея, которого тоже зовут Андрей. Я почти влюбилась. В общем, дурдом. Приезжай уже давай скорее.
Полли: 23:51
Круто, чего) Поздравляю! А я, ты будешь смеяться, кажется, влюбилась. Ты представь! Ты прав был по его поводу, он оказался удивительным. Я только, знаешь, очень боюсь, что это я сама себе все напридумывала. От бабушкиного письма, от этой поездки. Это все как-то как в кино, в жизни же так не бывает. Или?
Мы чуть не поцеловались сегодня. Такие дела. Я его все время с образом Таганова сравниваю, хотя он, не знаю, как сказать, «снаружи» не такой, но. Но. Но! «Внутри» они похожи. Понимаешь?
* * *
Максим и Полина пили кофе, сидя на ступеньках несуществующей в Петербурге улицы. Максим ел пирожок, и ему было очень вкусно, а на душе было очень хорошо и спокойно. До того спокойно, что он расслабился и на какое-то время думать забыл о больших и маленьких обманах и всем таком прочем. Вчера Полина написала, что в него влюбилась. И что они чуть не поцеловались! В какой такой момент они чуть не поцеловались, он не очень понял, но радость от «влюбилась» и сравнение его персоны со знаменитым русским поэтом Тагановым затмила все остальное.
Еще пара пирожков была припасена в рюкзаке в прозрачном полиэтиленовом пакете. После пешей прогулки до Малой Конюшенной и обратно – а именно там, в квартире Михаила Зощенко, располагался музей литературы двадцатого века – они подкрепились в пышечной. И взяли с собой пирожки. И Полина, в отличие от всех, кого он знал кроме нее, никогда не говорила Максиму «хватит жрать» и вообще ничего об этом не говорила, даже в более вежливой форме.
