Из окна спальни пастор видел лишь неясные силуэты, но воображение дополнило картину, особенно живо он представил мисс Тидер. Она носила вязаный костюм, который растянулся при стирке и висел мешком на ее высокой костлявой фигуре. Подол длинной бесформенной юбки обвис и болтался у тощих лодыжек в серых чулках. Завернутые рукава жакета открывали уродливые запястья и квадратные кисти с крупными пальцами. Руки ее беспокойно метались: мисс Тидер имела обыкновение возбужденно жестикулировать при разговоре. Над темными с проседью волосами, забранными в небрежный пучок на макушке, торчком возвышалась черная соломенная шляпа, гибрид капора с ульем из соломы. У нее было длинное узкое лицо, гладкая розовая кожа, твердый круглый подбородок и крупный рот с толстыми губами – нижняя воинственно выступала вперед. Большие, слегка навыкате серые глаза, обведенные темными кругами, смотрели хитро, тонкие черные брови отчеркивали широкий низкий лоб. Однако больше всего на ее лице выделялся нос: длинный, мясистый, с чуть загнутым кончиком и узкими ноздрями. Судя по его цвету и постоянному хлюпанью, этот пытливый, чувствительный орган обоняния, будто нарочно созданный, чтобы вынюхивать, выведывать и проникать повсюду, был вечно простужен.
Мистер Хаксли, жертва мисс Тидер, смиренно стоял с добродушным видом и выслушивал ее доводы. Это был полный коренастый мужчина с квадратным лицом в обрамлении кудрявой каштановой бородки и с живыми серыми глазами за стеклами бифокальных очков в золотой оправе. Он считался человеком со средствами, хотя никто толком не знал, откуда у него состояние. Конечно, в деревне о нем ходили разнообразные слухи и догадки. Поговаривали, будто мистер Хаксли выиграл крупную сумму на скачках или даже проворачивал какие-то грязные делишки в Буэнос-Айресе, но правда заключалась в том, что он был трижды женат, благополучно пережил своих жен и как владелец тройного наследства жил на деньги этих состоятельных дам. Мистер Хаксли взял в аренду у мистера Клапледи пятьдесят акров приходской земли под охотничьи угодья (больше она мало на что годилась), и дважды в неделю его видели бродящим по полям с ружьем. Он палил из двустволки в затаившихся кроликов и диких голубей на ветках, к возмущению местных землевладельцев. Те считали его бесчестным невежей, лишенным спортивного духа, встречали презрительными усмешками и провожали желчными взглядами. Мистер Хаксли в свою очередь утверждал, что убивать неподвижную дичь более гуманно, чем вспугивать, ранить, а затем отыскивать в кустах с перебитым крылом или крестцом, начиненным дробью. Он был человеком начитанным и хорошо знал богословие. Церковь никогда не посещал, однако любил поспорить с пастором о «Тридцати девяти статьях» – своде догматов англиканской веры – и с особым удовольствием проверял его знание канонов и приверженность вероучению, причем находил недостаточным и то и другое. Мисс Тидер часто кидалась к нему с религиозными брошюрами, которые призывали: «Обратись к церкви, или будешь гореть в геенне огненной», «Покайся, и будешь спасен», «Берегись грядущего гнева Господня» и «Будь готов к встрече со Всевышним». Вот и на сей раз преподобный Клапледи увидел, как мисс Тидер достала из сумки пачку бумаг, взволнованно помахала ею и просунула между холеной рукой мистера Хаксли и ружьем, которое он держал. Тот принял дар с улыбкой и учтивым поклоном.
Пастор спустился к завтраку. Он просмотрел утреннюю почту, отложил в сторону три счета, четыре письма с просьбами о денежной помощи, листок – рекламу неломающихся целлулоидных воротничков для священника и буклет о лечении гормонами, затем поднялся, вытер с подбородка жир, а с губ – джем, и отправился по своим обычным делам.
Гормли он застал за работой: тот выгребал лопатой из отстойника в тачку вязкую илистую массу, похожую на маслянистый металл. «Долина Еннома»
[68] при пасторате располагалась в канаве в дальнем конце сада, и ее скрывали от глаз заросли пышной крапивы и высокие кусты золотарника, разросшегося до гигантских размеров благодаря обилию удобрений. Рабочий поднял высушенное солнцем плутоватое лицо с похожей на бахрому косматой бородой и усами. Маленькие хитрые глазки мстительно блеснули.
– Тот малый сказал, что воду можно будет пить при желании, – пробурчал он себе под нос, сплюнул в канаву и продолжил как ни в чем не бывало махать лопатой.
Это был привычный выпад Гормли против пастора: подобную выходку он позволял себе каждый раз, когда чистил яму. Бойкий на язык торговец, продавший мистеру Клапледи очистную установку, клятвенно уверял, будто она справится с любыми твердыми и жидкими отходами, обеспечив на выходе поток чистой воды, и честный пастор поверил ему на слово, хотя Исайя Гормли откровенно, в самых решительных выражениях высказал свои сомнения. Подобное пренебрежение его советами, к которым почтительно прислушивалось многочисленное семейство Гормли за исключением старшей невестки да вдобавок негодная очистная установка, вынуждавшая Исайю раз в полгода спускаться в карликовый Тофет
[69] при пасторате, растравляли застарелую обиду. Однако пастор в то утро не был расположен отвечать на колкости.
– Займись лучше делом, Исайя. Знаешь, как говорят, пока овца блеет – траву не жует, – произнес он и уже строже добавил: – И еще я бы хотел, чтобы ты убедился, что ветер дует не в сторону дома, когда в следующий раз решишь вычистить это место. Юго-западный ветер – хуже всего. Нет, так не годится, это неприятно и вредно для здоровья.
– На свете нет ничего здоровее – одна польза и человеку, и всякой живой твари, – раздался из канавы голос старика. Его глухой звук отдался эхом от металлических стенок отстойника и гулко загудел словно невидимый оракул. – Вот отчего все растет и расцветает пышным цветом, – прогромыхало из-под земли, словно сама сливная яма потребовала уважения к своей особе и признания ее заслуг.
– Не болтай чепуху, Гормли, и заканчивай поскорее, – ответил мистер Клапледи и пошел дальше.
В канаве послышалось копошение, над землей показалось свирепое лицо, а затем и туловище возмущенного Исайи. Он не собирался позволять каким-то чужакам, хотя бы даже и священникам, указывать ему, какие ветры и запахи в его родной деревне хороши или плохи. Полный негодования, Гормли закрыл крышками люки отстойника, сердито потоптался на них и заковылял в сторону деревенского паба, бросив работу. Он решил объявить забастовку!
Мистер Клапледи, не подозревая о его отступничестве, продолжил свой путь. Ему нужно было зайти в церковь, а потом навестить больных прихожан. Дерзкая выходка Гормли вывела его из себя, и, чтобы отвлечься, пастор применил мыслительный прием, который ошибочно считал собственным изобретением: принялся декламировать вслух первое стихотворение, что пришло ему в голову. «Помню я, помню дом, где родился…»
[70] – бормотал мистер Клапледи по пути к центру деревни Хилари-Магны.
В тот день посещение больных не заняло у мистера Клапледи много времени. В первую очередь он наведался к мистеру Оллнатту, бакалейщику и церковному старосте, у которого случился поясничный прострел. Владелец лавки был человеком вздорным и сварливым, со своим духовником долго не церемонился и поспешил его выпроводить. Оллнатт изнывал от нетерпения у себя в спальне над магазином, напряженно прислушивался к беспрерывному треньканью дверного колокольчика внизу и гадал, как там распоряжается его помощник: следит ли за стрелкой весов и считает деньги или работает с прохладцей, а больше бьет баклуши да болтает с деревенскими девушками. Мистер Клапледи быстро ретировался, подгоняемый ужасающим зловонием мазей и растираний в склянках, что окружали больного.
