Небо тут же озарилось волнами золотистого, радужного света, выплеснувшегося сквозь дыру. Пальма копьём улетела в океан, а Жак Жабон, а это был именно он, нырнул в брешь, заставив амбразуры дружно стрельнуть пеликанами.
Несколько мгновений пришелец стоял неподвижно, глядя на мерцающее лицо в солнечном ореоле волос. Потом медленно-медленно, выставив руки с шевелящимися тарантулами пальчиков, двинулся к книжному ложу.
По мере того, как он приближался к принцессе, её лицо сияло всё ярче, пока не загорелось так ослепительно, что свет хлынул из бойниц, превращая башню в баснословный факельный маяк. Но как только тарантулы добрались до золотых локонов, тело под папирусной картой вспыхнуло и стало таять, исчезая с глаз, словно само было Атлантидой, уходящей на дно океана.
Жабон издал пронзительный вопль, похожий на крик чайки, и попытался обнять ложе, плавающее в волнах звёздного, тающего света. Он царапал воздух, пытаясь отменить факт исчезновения, комкая папирус, но через мгновение всё было кончено. Тогда, хватая книги, на которых ещё жили остатки радужного сияния, он стал запихивать их в широкий, как погреб, рот.
Уничтожив ложе, Жабон перешёл к книжным колоннам, за которыми последовали стол, сервант и шкаф. Когда на голом полу остался только люк с ржавым железным кольцом, он вылетел обратно на крышу, где зорко всмотрелся в горизонт с едва заметной радужной полоской.
Отсалютовав кому-то невидимому тростью, Жабон, словно факир-шпагоглотатель, уронил её себе в глотку. В ту же секунду пошла реакция: наверху снова сгустилась, заклубилась грозовая мгла, из которой вытянулась спираль чернильного вихря. Нащупав хозяина, спираль, словно хобот гигантского вороного слона, подхватила его и, завернув в крылатку, утащила наверх.
В брюхе тучи сверкнуло, послышался новый громовой раскат, и она налилась свинцовыми чернилами. Уплотнившись до дюралевой оболочки, чернила изобразили дирижабль, который понёсся за гаснущим клочком радуги.
Унция хоть и тосковала по Октавиану, но на одиночество пожаловаться не могла: жители окрестностей, узнав, что хозяйке нужна помощь, дружно взялись за работу. Особенно старались рыцари, до этого слонявшиеся без дела, и которых набралось целое войско. Оксфорд выполнял роль распорядителя, и скоро на холме вырос амфитеатр, о котором говорила Птица.
Строили цирк по чертежам древнеримского Колизея, только без коридоров для прохода гладиаторов и механизмов, поднимающих наверх платформы со слонами и клетки со львами и медведями – сердцу принцессы была чужда жестокость.
Унция трудилась вместе со всеми, помогая стройке голосом, и то и дело какой-нибудь доблестный кавалер, передав мастерок оруженосцу, подходил и предлагал спеть дуэтом. Но она отказывалась, поскольку решила сделать это впервые с Октавианом.
Пока голос отдыхал, певица гуляла вокруг амфитеатра, присматривая места для скульптур своего милого друга, изваять которые взялся один античный художник, украсивший статуями героев-олимпийцев половину Древней Греции.
Каждый раз, выходя к публике, Унция не могла скрыть радостного волнения, и пространство вокруг тоже шло волнами, нёсшимися через весь звёздный океан. В такие минуты Октавиан чувствовал прилив вдохновения и моментально покрывал нотами салфетку. Он появлялся перед клиентами точно в срок, объявляя готовое блюдо, и посетители «Вкусного Одеона» аплодировали стоя и не знали, откуда у мальчишки берутся такие гениальные экспромты.
Гости принцессы тоже устраивали овации своей героине и несли её на руках через весь холм, туда, где широкая аллея становилась тропинкой и сбегала к дому певицы, стоявшему на краю лавандового поля. Построенный почитателями её таланта дом был копией виллы «Ротонды» Андреа Палладио. Сразу за полем начинался лес, а оттуда было рукой подать до озера тайных слёз. И, оставаясь одна, она подолгу сидела у воды, по-прежнему уносящей её отражение.
Унция с нетерпением ждала Птицу, чтобы сообщить, что наказ исполнен, и теперь им можно видеться чаще. Также ей хотелось спросить, что за удивительное солнце греет и освещает её царство, не отдыхая даже ночью. Иногда с его лучами приплывали ароматы готовящейся еды, и она точно знала – корицей, мускатом или перечной мятой пахнут ладони Октавиана, а также, в какой тональности будет его следующий этюд. Может, они незаметно стали одним аккордом, ведь октава – интервал, включающий в себя все другие, меньшие.
Ещё ей не терпелось узнать, если согласится ждать три года, узнает ли её друг, не забудет ли за это время, ведь три года – огромный срок для простого желания, а для любви – целая вечность.
Птица появилась неожиданно, словно вынырнула из мерцающей воды, и искры капали с кончиков её крыльев.
– Твой Колизей даже больше, чем у Флавиев, – сказала она вместо приветствия. – В округе говорят, взошла новая звезда. И правда, слышно тебя издалека!
Унцию такие слова обрадовали, но Птица, как мудрый учитель, только начала с похвалы.
– Голос у тебя приятный, но о гармонии ты имеешь не вполне внятное представление.
В тот же миг озеро и лес унеслись вниз, и сады потекли пёстрой лентой, и коробки домов поплыли стадами, как пасущиеся прямоугольные коровки.
«Наверно, это царство – моё, потому что я рождена принцессой», – подумала Унция, и тут же услышала мелодичный смех.
– Вот и нет, – Птица заговорила серьёзным тоном. – Любая та, что царственна душою, своей страной волшебной обладает!
– Мечта в её сияющих границах прекрасное творит и созидает, – на лету подхватила Унция.
Поля и леса уплыли, скрываясь в перламутровом тумане, и под ними вспенилась, задышала тёмно-фиолетовая, почти чёрная океанская пучина.
– Да, не всё грёзы пусты, – заметила наставница. – Но начнём урок, пройдёмся по гамме сверху вниз!
Они вошли в пике, и Унция сжалась в комок, ожидая удар. Но вместо этого ощутила внутри плавное движение, словно скрипка, подхватившая колебание струн.
– Это «си», – пропела Птица тёмно-фиолетовым голосом, и нота, заполнив всё вокруг, окрасила принцессу в тёмно-фиолетовый цвет.
Новая волна пробежала по туловищу, и пучина, с высоты казавшаяся морем, стала небом над головой, а внизу заплясали волны, уже – синие.
– Это «ля»! – смычок одел её в синий цвет.
И опять море внизу стало небом наверху, меняясь на светло-голубое, а потом на изумрудное. И ноты «соль» и «фа» закачались внутри, и Унция светлела одновременно с чудесными морями, тут же превращавшимися в небеса.
Жёлтое нахлынуло нотой «ми», оранжевое вспенилось «ре», красное искупало в «до». Последнее из морей наполнило всё вокруг снежной, звенящей тишиной и так же беззвучно растаяло. Уходя, его волна обнажила узорчатое полотно, сотканное из бессчётных сияющих нитей, и Унция ощутила себя одной из них – натянутой на неведомую глубину мира. А краски волшебных морей, бродя внутри, уже складывались в гармонию незнакомой и, вместе с тем, родной мелодии.
