– Поздравляю, ты звучишь уже далеко за пределами своего сердца. Продолжай в том же духе, и тебя услышит весь мир!
Унция всмотрелась в лучистый ореол, парящий над ареной:
– А для чего всему миру меня слышать?
Птица села на верхушку колонны:
– Певучая ткань не просто соединяет сердца, на ней держится весь мажорный вселенский лад.
– Но почему люди об этом не знают?
– Увидеть эту ткань можно только твоими глазами. Глазами мечты!
Птица широко расправила крылья, озаряя пространство вокруг, и проступили тонкие узоры, бегущие сквозь холм и стены амфитеатра.
– Каждый светлый голос бесценен, ведь это голос доброй души!
Сияние окутало, подхватило принцессу, и место арены и трибун заняла переливчатая, звенящая глубина космоса.
– Взгляни на звёзды, – наставница махнула крылом в сторону Млечного Пути. – Это горят сердца людей, совершивших какой-то подвиг. Многие из них при жизни и не догадывались об этом. Вон там – сердца подвижников, а там – первооткрывателей, а вон та – звезда твоего любимого поэта.
– А откуда вы знаете, кто мой любимый поэт?
Птица рассмеялась:
– Ты сама мне его читала, когда на музейном троне сидела.
– Ах, да! – спохватилась Унция. – Но почему она меняет цвет?
– Там прямо посередине его жизни проходит черта, за которую ни первая её половина, ни вторая не заходят. Время, когда Артюр сочинял стихи, и дни, когда стал негоциантом, не дружат между собой. К сожалению, это уже навсегда, – добавила она.
– А из чего состоит «навсегда»?
– Из тебя, – просто ответила учительница. – Ты же не можешь себя увидеть?
– Не могу.
– Ну вот. Всё, что нельзя увидеть, навсегда.
– Не знаю, почему, но в этом слове есть таинственный холод, – сказала Унция. – А человек может оказаться в вечной тишине?
– Увы, порой это проще, чем звучать в полный голос, – вздохнула учительница.
– А я могла бы взглянуть на такого человека?
– Не думаю, что это зрелище тебя вдохновит. Но, если так желаешь…
Крылья взметнулись, закрывая и заново распахивая звёздную даль, и они оказались на пути туманного облака кометы. Казалось, сквозь пустоту летит отрубленная голова великана, и её седые космы полощутся позади длинным шлейфом.
Птица опустилась на покрытое трещинами и воронками ледяное темя, и Унция ощутила страшный холод, сквозивший всюду. Казалось, певучая ткань разрывается, обходя стороной застывшее тело кометы. Снежные иглы окружали чёрную, неровную плешь ноздреватого льда, но голова не была мертва.
– О, как же я замёрз! – глухо донеслось из недр глыбы. – Как долго ещё блуждать в пустоте? Нигде мне нет приюта!
В голосе кометы слышалось безысходное отчаяние и смертельная усталость. Раздался новый протяжный стон, и иглы льда зазвенели.
– Я ещё помню дни, когда мне было тепло! Но я бежал от простого, доброго тепла, я не замечал его, я стремился к пламени! Да, это обжигающее пламя казалось таким прекрасным! Я верил, что владею силой… Но, так бывает всегда, когда сильный даёт волю слабости, та оказывается ещё сильнее! И вот я проклят, и мой удел – вечные скитания…
Затаив дыхание, Унция слушала монолог ледяной головы.
– Нет, мне никогда не забыть то небо! Оно застыло на моих глазах прозрачной пробкой с белыми хлопьями облаков, намертво запечатав меня в бутыли невесомости, без надежды на возвращение… О, в мире нет тягостнее чувства! Я смотрел на Землю, тянул к ней руки, но пробиться обратно сквозь лёд уже не мог. И всё светлое, чему хотел служить, всё по-настоящему ценное стало недоступно для меня! Я каялся горячо, но было поздно, и оставалось только леденеть всё больше и больше… Теперь даже самого горячего раскаяния не хватит, чтобы освободиться от этого льда. А он всё сильнее нарастает, и уже никто не видит моих слёз. Даже Солнце, мимо которого я пролетаю каждые двести лет, отказывается растопить этот проклятый панцирь! Да, я проклят навеки, и мой удел – вечные скитания…
Принцесса снова услышала тяжкие стоны и скрежет, словно внутри головы двигалось что-то железное, или это скрежетали её каменные зубы.
– Что такого ужасного этот человек сделал? – спросила она шёпотом.
– Тебе лучше не знать. Но всё началось с того, что он перестал слышать мир.
– Иногда кажется, где-то поёт далёкий, прекрасный голос! – воскликнула комета. – Он говорит, что придёт время, и я обрету покой. Но где это время, и как оно придёт, если я не нахожу места? Нет, мне уготована одна безысходная, бесконечная пустота!
– Я вас вижу, а значит, это не навсегда, – сказала сердобольная Унция, и Птица легонько щёлкнула её клювом.
– Кто ты и что знаешь о безвременье? – только сейчас голова удостоила её вниманием.
– У меня два имени, – сказала принцесса. – И сейчас я, пожалуй, Ничто.
– О, ты – Ничто? – впервые с начала горькой исповеди в голосе кометы послышалась надежда. – Ты правда Ничто? Неужели мне наконец-то повезло! Нет, я не могу в это поверить!
– Можете. Так что случилось?
– О, я всё расскажу, только обещайте, что не бросите меня, поможете мне!
Унция взглянула на Птицу, но та отвернулась.
– Этого я вам обещать не могу, – призналась принцесса.
– Хорошо, пусть так… Я всё равно расскажу! – комета вздохнула. – Это началось неожиданно, как всё в мире и начинается… Когда-то, когда мне было совсем мало лет, мне приснился сон. Он казался явью, и о таких снах обычно говорят – «сон в руку». Увы, в то время у меня ещё были руки, ноги, голова. О, эта никудышная голова! Так вот…
Однажды мне приснился сон,
Был мук и страха полон он:
Вокруг клубилась темнота,
А вдалеке плыла звезда.
И блеск безжизненных огней
Был мёртвой ночи ледяней,
Вокруг клубилась темнота,
Внутри царила пустота.
А я всё шёл и видел сны,
И это царство тишины
Тисками мне сжимало грудь,
И убивал надежду путь.
Но я всё шёл и видел сны,
И в снежных отблесках они
Мне говорили: подожди,
Ведь все идут, и ты иди.
Там наш не правил Зодиак,
Не посылал и малый знак,
И иглы огненного льда
С собой несла моя пята.
У страха не было лица,
Пути не виделось конца,
А был лишь сон, подлёдный сон,
Я проклят был и осуждён!
Послышался новый зубовный скрежет, и комета умолкла, словно что-то вспоминая, но скоро продолжила:
Быть может, бросив глупыша,
Одна пошла моя душа
Разведать дальние пути:
К чему могу её свести,
В какой карающий чертог –
Движеньем рук, броженьем ног
И неподвижностью ума,
Ведь ей и так меж нас тюрьма.
И вот, дрожа, глотая мрак,
Я брёл, как проклятый бурлак,
Что тащит баржу вверх реки,
А в барже тяжкие грехи.
И с той поры – жутки, страшны –
Ужасней мне не снились сны,
Но страх тех давних грёз почил
И ничему не научил…
– И ничему не научил! – с горечью повторила голова. – О, начало того пути было таким же безлюдным, как дорога в лесу, на которой я встретил тех детей…
