Она мелко затряслась, осыпая Унцию снежной пылью.
– Да, это была ночь. Но всё дело в том, какая это была ночь! Это была не та ночь, по краю которой ходит рассвет. Нет, она была безысходной, и ты, Ничто, знаешь, что это такое. Я находился в чёрной комнате с непроницаемыми стенами, в комнате, узкой как миг, отделённый от другого мига переборкой, не пропускающей надежды. Но разве смерть во времени может сравниться с гибелью там, где его нет! Теперь-то я знаю, что сон предостерегал меня. Но, предостерегая, ничему не научил… Но как можно понять огонь, пока не обожжёшь пальцы?
Иглы зазвенели, и послышался всхлип, или это отломился осколок льда.
– О, жизнь так ослепляет! Желание не влезает в отведённую смыслом территорию, тащит поверх преград, напирает, пока ты целиком не становишься им одним! – отчаяние в голосе кометы достигло душераздирающей силы. – О, если бы я мог всё начать сначала! О, если бы я только мог всё вернуть!
Унцию била дрожь, то ли от холода, то ли от этих слов.
– И что же, те дети, которых вы встретили в лесу? – прошептала она. – Бедняжки заблудились?
– Да, – простонала голова.
– Вы помогли им вернуться домой?
– Не-е-ет! – иглы стали трескаться, осыпаясь и поднимая облака снежной пыли. – Они не вернулись…
Унция прижалась к Птице, чувствуя, как смертельный холод охватывает её с новой силой.
– Вы так и будете летать всё время, – сказал она. – Но мы освободим вас от этого панциря, чтобы все видели ваши слёзы!
– Ах, моя ученица, – Птица взмахнула крылом, и чёрная щека заблестела, а глаза ледяной головы вспыхнули огнём. Из них тут же градом покатились слёзы. Отрываясь от неподвижного лица, они застывали мутными глыбами и уносились в пустоту.
– Благодарю и простите! – глухо пропела комета, разгораясь сильнее.
Унция посмотрела ей вслед:
– Может этот несчастный когда-нибудь вернётся на Землю?
– Может быть, – сказала Птица. – Стихотворением или рассказом. Это будет страшный рассказ, но, может быть, он кого-то предупредит.
– Я в башне со столькими рассказами говорила, – принцесса хотела поскорее забыть о встрече с кометой. – А в лицо так ни один и не видела!
– Здесь у них ещё нет лиц, – Птица вытянула крыло, останавливая звёздочку, мчавшуюся мимо. – Они все – маленькие огоньки, вот как этот.
– Разве не видно, что я спешу? – звёздочка раздражённо замигала и едва не погасла.
– А там, откуда вы летите, вы тоже были звездой? – спросила Унция.
– О, что вы! Там я была припевом песенки, которую пела «звезда».
– А куда вы летите сейчас?
– Вочеловечиться! – она сорвалась с места и понеслась дальше.
– И опять её не хватит на человека, – заметила Птица, провожая звёздочку взглядом. – Но мы можем слетать, посмотреть, что из неё выйдет.
– И почему все хотят попасть именно сюда? – недоумевала Унция, пока они догоняли звёздочку. Та уже была далеко, и едва не затерялась среди тысяч, похожих на неё, припевов и куплетов. – Что, в мире других мест нет?
– Есть, но это – особенное: здесь чувство может себя увидеть.
Океаны расступились, пропуская материки, поднялись горные хребты, между которыми простёрлись равнины, рассечённые руслами рек. Облака, окутав мягкой ватой, остались позади, и большой город поплыл навстречу, делясь на кварталы и улицы. Мелькнула гранитная набережная, за ней широкий проспект, по которому двигались авто и экипажи.
– Адрес мне знаком, – сказала Птица. – Но это не родильный дом, а квартира одного композитора. Часто обращается, только говорит не со мной, а с люстрой.
Опередив разбухшее дождевое облако, они прошли сквозь крышу и оказались в комнате с кабинетным роялем. За инструментом в задумчивости сидел мужчина средних лет. На пюпитре, рядом с бронзовой чернильницей, белел чистый нотный лист.
– Почти вовремя, – прошептала Птица. – Сейчас и наша знакомая явится.
Композитор взял перо и, обмакнув в чернила, аккуратно вывел вверху: «Сонатина». Нарисовав скрипичный и басовый ключи, он перечеркнул нотный стан двойными крестами диезов и вопросительно уставился на люстру.
Пауза стала затягиваться, когда музыкант с неожиданной силой ударил по клавишам. Звонкое тремоло наполнило комнату и выбежало на улицу, где, подхваченное ветром, ушло навстречу приближающейся грозе. Он кивком отбросил чёлку и, закрыв глаза, заиграл пронзительную минорную тему.
Унция смотрела то на распластанные, мелькающие кисти, то на крышку рояля, курящуюся лёгким перламутровым паром. Пассажи сменяли один другой, и пар постепенно сгущался в кокон, внутри которого начали проявляться смутные очертания женской фигуры.
Пианист неистовствовал, не уступая непогоде за окном. Порыв ветра задёргал, задрал занавески, буря ворвалась в комнату, но туманный кокон не поколебался, а наоборот набух, существо же, заключённое в нём, стало более осмысленным и сочным.
Хаотичные пассажи сменила ясная тема, и тут же сверкнуло, но не на улице, где вовсю бушевала гроза, а в комнате, отражаясь в лаковой крышке рояля. Полыхнуло опять, и кокон лопнул, являя озарённое вдохновением композитора лицо сонатины. Смятённое, с волосами растрёпанными порывом вихря, оно было прекрасно: в очах сверкали грозовые зарницы, алый рот приоткрылся, обнажив полоску здоровых и крепких, как фортепианные клавиши, зубов. Сонатина будто вопрошала: «А не правда ли, я выхожу бесподобной?»
Унция во все глаза смотрела, как чудное создание парит над роялем, одной рукой держась за люстру и мыском ноги нащупывая опору. Макушка родителя показалась ей достаточно надёжной, и она утвердила на ней всю ступню.
Сочинитель чувствовал, что сонатина получается на славу, и сонатина тоже это чувствовала. В её гибком, стройном теле с каждым новым аккордом прибывало жизни. Она отпустила люстру и поставила вторую ступню рядом с первой, удерживая равновесие расставленными в стороны руками.
Пианист вздрагивал и трясся, и со стороны сонатина была похожа на критскую танцовщицу, скачущую на голове у быка.
Соединив с финальным аккордом невероятный кульбит, она соскочила с головы на пол, приземлившись сразу на обе ноги.
Струны ещё гудели, когда композитор приник к пюпитру и начал жадно выводить ноты, нанизывая их на стремительные чернильные планки. Он быстро исчеркал одну, вторую, третью страницу и уже принялся за четвёртую. И тут красавица, глядевшая через его плечо, побледнела и в ужасе отшатнулась. Её черты исказились, а пышные волосы разметались, как от пощёчины, упав на вмиг пожелтевшие плечи.
Сочинитель прервался, но тут же снова взялся за перо, а его творение ахнуло и растянулось на паркете рядом с роялем.
