– Ой, – красавица никак не могла остановиться. – Конечно, вижу!
– Ну, слава Богу! – в его голосе послышалось облегчение. – Вы же понимаете, для мужчины это сказать – всё равно, что сдать неприятелю родной город.
– Вижу! Вы нанесли мой образ над своим сердцем.
– Что?
Моряк стоял перед девушкой, блуждая взглядом по её щекам, бровям, лбу, губам и носу, словно, вернувшись на корабль, собирался по памяти писать её портрет.
– А рядом с ним – слова, что будете любить меня вечно, ведь то, что вы, наверно, говорили моей сестре и барышням в других городах мира, не считается. Мне нужно, чтобы это было высечено навеки на вашей каменной груди!
Квинта так и стояла у плиты с тряпкой в руке, когда Пятница крепко её обнял и поцеловал. Впрочем, красавица не сопротивлялась, так, хлестнула разок по спине, да и то не сильно.
– Скажи, а как ты узнала? – спросил он, когда сгоревший кофе заполнил кухню едким дымом.
– Что узнала? – она поправляла растрёпанные волосы.
– Что я тебя изобразил? – Пятница задрал тельняшку, открывая татуировку: нотный стан со скрипичным ключом, тремя диезами и двумя нотами – ля и ми.
Квинта ошеломлённо глядела на рельефный торс с нотным рисунком.
– Вот это номер, в ля мажоре! – сосчитала диезы. – Фа, до, соль – всё верно! А мне что, рисовать на себе календарь с понедельника по пятницу?
– Тебе не обязательно, – он оправил одежду. – Извини, фотографии твоей у меня не было, а тут, – похлопал ладонью по груди, – чистая квинта. А то, что в ля мажоре, так я простых путей не ищу.
Она вдруг погрустнела:
– А что я скажу Кварте? Я не смогу от неё что-то скрывать.
– Я твоей старшей сестре ничего не обещал, – спокойным голосом сообщил Пятница. – И потом, у меня на флоте полно братьев!
Они ещё долго говорили друг с другом, а потом матрос, подняв голову и весело насвистывая, зашагал на свой крейсер. А Квинта стояла у крыльца, глядя ему вслед и чувствуя, как сердце сжимается, и вся её сила превращается в одну большую слабость, исчезающую за поворотом.
– Куда это ты уставилась? – раздался рядом голос Септимы.
Квинта вспомнила, что должна была разогреть младшим обед к их приходу из школы, а сама всё это время простояла на крыльце.
– Какая-то ты не своя, – Септима взяла её под руку и повела в дом. – Ты что, влюбилась?
– Да, – вздохнула Квинта.
Девочка обрадовалась:
– Дай угадаю! Это тот почтальон с «Капитана Кука», загорелый, как индеец?
– Да, – снова вздохнула Квинта.
– А почему ты стояла на крыльце? Ждала, что его корабль приплывёт к нам во двор?
– Нет, я его провожала.
– Ой, вы были наедине? – Септима сделала круглые глаза.
– Да, – Квинта вздохнула в четвёртый раз.
– И что вы делали? – девочка сияла. – Танцевали танго?
– Нет.
– Румбу?
– Нет…
– Вальс?
– Не-е-ет! – Квинта провела ладонями по пылающим щекам. – Он больше не вернётся… Я так над ним издевалась!
– Ты не умеешь издеваться, – успокоила её Септима. – Разве чуточку подшутить.
В дом влетела Секста, болтавшая с мальчишками на улице.
– У вас, что, кофе убежало?
Вместо ответа Септима схватила её за руки и, напевая весёлую мелодию, повела по комнате в танго. Они скакали вдвоём, дурачась и смеясь, и Квинта, тряхнув распущенными волосами, присоединилась к младшим сёстрам.
Переливчатый, со стонами и всхлипами храп дрожал под чёрными сводами грота. Магнета завозился на подстилке и пихнул братца Рафаку ногой. Гном пробормотал что-то сквозь сон и захрапел ещё заливистей и громче.
Магнета лежал с открытыми глазами, слушая беспокойные рулады, потом встал и спиной вперёд побрёл в дальний угол пещеры.
– Эй, – позвал шёпотом, вглядываясь в беспросветный мрак. – Ты меня слышишь?
В углу стояла тишина.
– Ты здесь? – снова позвал Магнета.
Едва уловимо, из-за камня донёсся одинокий клик струны.
– Тебя, что, хозяин напугал? – гном прислушался.
Подождав несколько мгновений, утвердительно гукнул рожок.
– Меня тоже, – Магнета сел на пол. – Но я это сам заслужил…
Вопросительно свистнула флейта.
– А ты, что же, сюда не по своей вине попала? – он принялся разматывать повязку на руке.
Из темноты с достоинством пропела труба.
– Ну, знаешь, – Магнета впился зубами в узел, – та музыка, которая ни в чём не виновата, сейчас играет в другом месте.
Из угла донеслось пространное полоскание арфы.
– Так-то лучше, – он стряхнул заскорузлую тряпицу. – Я сразу понял, что мы с тобой найдём чёртов… общий язык!
Арфа выразила согласие.
– Тогда расскажи, как тут оказалась. Я слышал, тебя так и не исполнили?
Рожок затянул жалобную песню.
– Подожди, не ной, – гном пошевелил пальцами, морщась от боли. – Давай по порядку, с самого начала.
Некоторое время за камнем не было слышно ни звука. Потом тихо-тихо, с двойного пиано, словно боясь, что излишнее волнение всё расстроит, начался рассказ.
Волна ранних воспоминаний нахлынула, звуча виваче, мажорно и мило. Из этой светлой прелюдии гном узнал, что крошка сюита и её папа жили счастливо в большом загородном доме. Природа вокруг была живописной, о чём говорила изысканная и насыщенная красками орнаментика. Дело происходило, судя по всему, осенью. В звучании преобладали алые, бардовые и жёлто-зелёные тона. Композитор творил с утра до вечера, и дочка росла не по дням, а по часам. Она уже вовсю бегала по дому, баловалась и проказничала, выскакивая в окна, взлетая на крышу и болтая с птицами и звёздами.
Магнета слушал, забыв про рану, и повязка свисала с его неподвижного запястья.
Но чем старше сюита становилась, тем медленнее шло дело – виваче перешло в аллегро, аллегро – в анданте, а анданте сменилось адажио.
Атмосфера в маленьком семействе по-прежнему была хороша, музыкант любил свою дочурку не меньше обычного, но что-то явно его тревожило – то ли бедность, то ли козни завистников. История покуда шла в мажоре, изредка соскальзывая в мелодический минор, и было слышно, что, несмотря на метания отца, отрада всех его дней, милое дитя недостатка в ласке не испытывает, чувствует себя неплохо и уже подросла до коды.
