– Ну, на сцене это выглядело, как часть спектакля. Ведь никто так ничего и не понял.
– Ха! Только представлю, как кланялся дирижёрскому пульту! – он хлопнул себя по коленям.
– А в других случаях я предусмотрительно исчезала, – напомнила Айода.
– И руку тебе подавать поэтому не разрешала?
– Ты бы сразу догадался.
– Слушай, Песнь, – Октавиан коснулся её плеча, наблюдая, как краски смыкаются следом за его пальцами. – Теперь, когда я знаю, что ты, ну… не человек, я же могу говорить, что думаю?
Айода удивлённо подняла брови:
– А раньше ты говорил что-то другое?
– Ну, раньше, – он поглядел в сторону, – я стеснялся сказать, какая ты красивая.
– Я это и так знаю.
– А откуда, ты же Песня?
– Я не могу быть некрасивой, ведь я похожа на ту, в чьей душе появилась.
Октавиан прижал ладонь к губам.
– Что? Так вот, почему ты мне так знакома! Тебя послала ко мне она?
Лучики в уголках губ радужно блеснули.
– И ты всё это время скрывала, что вы знакомы?
– А мы не знакомы.
– Но ты же сама сейчас сказала, что это она отправила тебя ко мне!
– Да, но мы не знакомились, – Айода вздохнула. – Я улетела сразу после рождения, у нас не было времени на знакомство.
– А как ты узнала, куда тебе лететь и что делать?
– Я и не знала, просто полетела и всё.
– Чудеса! – он потёр лоб. – А почему ту музыку, которую сочинял я, видно не было? Я что, её без сердца сочинял?
Айода рассмеялась:
– Я вот её хорошо помню – очень симпатичные живчики носились. Девочки на улыбку похожи, а мальчики – на смех. Но они у тебя были сиюминутные – появлялись, радовали слух и исчезали.
– Фу, а я боялся, что тот живоглот съел моих детей! – Октавиан вдруг перестал улыбаться. – Слушай, Песня, а ты так и будешь со мной ходить, или тебе надо будет возвращаться?
– Куда возвращаться?
– Туда, откуда ты прилетела.
– Это как твоя девочка-улыбка решит, – Айода посмотрела в небо. – Решит, что я тебе нужна, буду ходить. Скажет, пора обратно, отправлюсь обратно.
Он вздохнул:
– А ты не помнишь, как было в её сердце?
– Конечно, помню. Только я всё это уже спела.
– Значит, то озеро и лес, и амфитеатр – всё оттуда?
– Да.
– И тревожная нотка тоже?
Айода молча кивнула.
– Значит ей нужна помощь, – Октавиан окинул взглядом островок. – А я тут застрял, и нет никакой надежды выбраться!
– Почему же нет? – она отошла на несколько шагов, словно хотела, чтобы друг её лучше рассмотрел.
Но мальчик разглядывал доски, опутанные водорослями.
– Если даже я и поплыву на этом жалком подобие плота, – сказал, разговаривая с самим собой, – то тогда что буду есть и пить? А впрочем, какая разница, где умирать с голоду, под этой пальмой или… – он вдруг умолк, уставившись на Айоду, в глазах которой вился целый рой золотистых искр. – Слушай, а ты можешь что-нибудь спеть? – спросил с надеждой.
– Сейчас?
– Да, да, сейчас!
Айода запела, даже не взяв воздуха, и островок стал преображаться прямо на глазах. Порхая на своих чудесных крыльях, мелодия выводила в пространстве сияющие линии, которые тут же обретали форму и цвет, рассаживаясь вокруг одинокой пальмы пышными фруктовыми деревцами и стелясь коврами густой зелени. В прохладной тени ожил, зазвенел освежающий источник, и Октавиан бросился к нему и стал пить, жадно зачёрпывая воду. А напившись, поспешил к ветвям, свесившимся под тяжестью плодов, и принялся срывать персики и груши, наслаждаясь их душистой, сочной мякотью. А музыка лилась и лилась, обгоняя океанские волны и создавая всё новые и новые просторы. Но дальше он идти не стал, а бегом вернулся обратно под пальму.
– И как же я сразу не догадался, милая Песня! – воскликнул, сталкивая плотик на воду. – Мне же теперь и море по колено. Ты только звучи, когда я захочу есть и пить!
Иеронимус Ногус прошёл мимо стражника в шлеме со страусовым плюмажем и остановился перед дверью царских покоев. Дверь была роскошной, фигурного литья, поверх которого золотыми буквами высекли имя главной опекунши.
– Ну, наконец-то, ваше чародейство пожаловало, – Медина приподнялась на кушетке, и снежное колье заиграло на смуглой шее.
Поражённо осматриваясь, маг поспешил к ручке, унизанной драгоценностями:
– Ждал, ждал этой встречи, – целуя, краем глаза продолжал изучать гобелены и шпалеры на стенах.
– Вот, хочу, чтобы всё осталось по-прежнему, ещё когда сама здесь горбатилась, – Медина откинулась на подушках. – Это как долг забирать.
Ногус подошёл к мраморному пастушку со свирелью.
– Да здесь просто музей! – сунул нос в дудочку.
– И будет музей, пока не покажешь свой главный в жизни фокус, – она достала крохотное зеркальце.
Маг обошёл вокруг пастушка.
– А принцесса в экспозиции или в хранилище?
– Шутишь? – Медина поскребла коготком белоснежную эмаль резцов. – Её нет давно.
– А куда же она делась?
Красотка нахмурилась:
– Я про неё и думать забыла, странно, что ты вспомнил!
Ногус поднял глаза к потолку, расписанному райскими миниатюрами:
– Гм, надеюсь, все экспонаты в сохранности?
– Да, Карафа воображал, что поселился здесь навеки, потому ничего не закопал у себя на огороде. Правда, жил в подсобке, как настоящий борец, – она похлопала по кушетке, приглашая гостя сесть.
Иеронимус приблизился, не спуская взгляда с радужных игл в широком разрезе воротника:
– Не предполагал, что тебе это так легко удастся!
– Что «это»?
– Прибрать всё к рукам.
– Ой, какие вы все смешные! – Медина расхохоталась.
– Мы?
– Вы, вы, «художники». И что бы я без вас делала!
По щекам мужчины пошли пятна.
– Гм… увы, увы, – он принялся щипать усики. – Похоже, на остров возвращается забытый матриархат.
– Кто-кто?
– Не важно.
– Так чего ты приуныл? – с силой шлёпнула по кушетке.
Ногус оставил усики в покое, сел на краешек:
