– Не верите, – Ногус усмехнулся. – Не больно и хотелось. Но что нужно, чтобы поверила принцесса?
– Да ничего особенного. Звучите, как дитя, и всё.
Маг несколько мгновений колебался, потом снова подался вперёд:
– Сколько? – спросил приглушённым голосом.
– Что сколько?
– Ну, вы знаете, – принялся теребить усики.
– Знаю? – Тристан был невозмутим.
– Сколько я буду должен за протекцию? Просто скажите, что предпочитаете: швейцарские франки, английские фунты, американские доллары, российские империалы. Лично я – швейцарские франки.
Старый слуга вдруг рассмеялся, и Иеронимус, не умевший шутить на тему денег, удивлённо вскинул брови.
– А может, вы меня взвесите и заплатите слитком, как предложил господин Жабон?
– Жаб… – щека мага задрожала, – …он?
– А я разве не упомянул имя того покупателя?
– Не-е-ет, – он прикрылся ладошкой.
– Понимаю, почему вы так разволновались, – Тристан ткнул бумажной птичкой в сторону графина с водой. – Мне приходилось видеть господина Жабона с глазу на глаз.
– Тогда странно, что я с вами беседую, – Ногус залпом осушил стакан. – Тех, с кем он видится, потом долго ищут… и не находят.
– А вы уже прятались? – старик водрузил птичку на стол. – Кстати, по поводу вашего представления. Не думали, кто на самом деле его устраивает?
– Странный вопрос! – маг налил ещё воды.
– Ничего странного. До тех пор, пока вы будете работать лимонным деревом, режиссёром ваших спектаклей неизменно будет господин Жабон.
– Лимонным… боже, вам и об этом известно! – Ногус поморщился. – А с чего вы взяли, что так будет?
– Нет Жабона – нет лимона, – старик охнул, сгибая колено. – И ещё, смотрите, как бы ваше «райское шоу» не стало адским. Наших граждан вам уже не напугать, но подумайте о пожилых туристах из Европы, – он встал со стула, давая понять, что аудиенция окончена.
Иеронимус направился к двери.
– А вы сами поучаствовать не желаете? – поинтересовался походя.
– Это зачем?
– Ваша жизненная опытность оказала бы большую услугу иллюзионному искусству.
– Знаю, к чему вы клоните, – старый камердинер говорил ледяным тоном. – Давать публике слово, что Медина – «феникс» Королевы-Соловья, я не стану.
– Я так и думал, – маг надел цилиндр. – Тогда хоть подскажите, где в ваших джунглях найти приличного тромбониста. Бедолага ушёл на пляж и не вернулся.
– А на острове только один стоящий тромбонист, – Тристан распахнул дверь на улицу. – И вы его сами без труда найдёте.
До виллы циркачей профессор добрался лишь поздним вечером. Электричество, питавшее моторы канатной дороги, оказалось отключено, и кабину пришлось двигать вручную. Главное здание, как и домик прислуги, было мертво: двери заперты, в окнах темнота. На долгие крики никто не отозвался, и он поступил так же, как хозяева виллы с Храмом его Любви, – взял камень и вошёл через хрустальную витрину парадного.
Первым делом Пуп направился в лабораторию, но огромный зал оказался пуст: церковный орган, фисгармония, шкаф-пустоскоп и все другие приборы исчезли без следа. Это открытие его совсем не расстроило, напротив, вызвало чувство холодного удовлетворения.
Двери кабинетов и комнат были заперты, мебель, скульптуры и картины в холлах и коридорах убраны белой холстиной, словно обитатели дома съехали до следующего сезона. От своей комнаты у профессора имелся ключ, и он обнаружил, что в вещах копались, и все самые важные записи и дневники, хранимые в чемодане под кроватью, исчезли вместе с чемоданом. Но и к этой новости он отнёсся с полным равнодушием.
Лишённый душевных и физических сил, Якоб рухнул на постель и сразу уснул. Во сне он погружался в пучину зелёных крон, которые всё не кончались, держа его в подвешенном состоянии. И это было кстати – так он не боялся опуститься ниже и, ненароком, коснуться ужасного шкафа-гробницы.
Листва, приникая со всех сторон, шептала о том, что путешествовать легко – надо только дождаться попутного ветра и отпустить себя. И, чем дольше так продолжалось, тем отчётливей в её шелесте проступали знакомые серебристые нотки. Но сама Мелия не появлялась – только её голос звал, увлекая за собой в глубину леса. И он нёсся следом, как в день их первой встречи, с надеждой распахивая объятия. Но едва смутная тень милой беглянки оказывалась вблизи, и Якоб её касался, как тут же пальцы резало безжалостное полотно пилы.
Под утро со стороны ущелья донёсся шум моторов, но у него не было сил даже пошевелиться – такими тяжкими, словно цепи с ядрами, были видения.
Встал он, когда за окнами далеко был день, и часы в безлюдном холле играли полвторого.
Пуп спустился в подвал и долго стоял перед канистрами с авиационным керосином, то снимая, то надевая очки, но так и не тронул, вышел из дома, как был, в прожжённой рубахе и сюртуке.
Следуя мимо площадки фуникулёра, он с прежним безразличием отметил, что и шатра на другой стороне ущелья нет, и побрёл по горной тропке, куда глядят глаза.
Профессор карабкался по склонам, продираясь сквозь лесные заросли. Он шёл в местах, где до него не ступала нога человека, а однажды чуть не погиб в лапах барса. Питался путник тем, что давал лес, и только когда падал от изнеможения и голода. Его лицо осунулось и заросло совершенно белой бородой, руки покрылись ссадинами, а одежда превратились в лохмотья.
В сердце Якоба тоже царила разруха: некогда аккуратные аллеи и газоны были погребены под грудами мусора и щебня, здания всех персональных министерств и музея Собственных историй лежали в руинах. Кое-как сохранился павильон Службы помощи ближнему и мемориальная колонна с именами родителей, верхушка которой отвалилась, раскатившись на цилиндры и напоминая останки древнегреческого храма.
Островки грушевых деревьев были сметены ударной волной, однако полигон со всеми его сооружениями почти полностью уцелел. Вероятно, если бы в душе Пупа случился вселенский потоп или ещё более страшное землетрясение, он бы всё равно трудился. Эти странные транспортёры и краны, торчащие стрелами вверх – им всё было нипочём – слегка погнутые, они торчали в прежнем направлении.
Вполне возможно, эти загадочные механизмы и были виновны в том, что произошло. Не будь их, разве Якоб смог бы тащить на своих плечах весь груз научных открытий? Ведь он без посторонней помощи сделал то, что было не под силу целым академическим лабораториям. Хотя нет, к главному открытию учёного привела Мелия – его любовь, его боль, его божественное исцеление и незаживающая рана.
Он не мог и не хотел прощать себе того, что случилось с милой дриадой, и чувство вины постоянно усиливалось. Ему было недосуг дать себе отчёт – чем шире человеческая душа, чем больше сердце, тем сильнее разгоняются на его просторах такие сёстры совести, как сомнение и терзание, тем страшнее бьют изнутри, переворачивая всё с ног на голову и доводя порядочного человека до крайности. А в другом, тесном и глухом сердечке – даже шевельнуться не смеют! Но разве он мог сейчас думать об этом, разве хотел себя оправдать?
